Джирджи Зейдан - Аль-Амин и аль-Мамун
Один из каналов — канал Джафара — был проложен далеко на восток через оба эти предместья. Уходя за пределы ар-Русафы, тянулись по обеим сторонам канала Джафара фруктовые сады и различные постройки. Вот уже около полувека в одном из садов, что примыкают другой своей стороной к Хорасанскому тракту, находился небогатый постоялый двор. Содержал его некий виноторговец — он был из набатеев[11]. Обычно здесь охотно останавливались приезжающие в Багдад чужеземцы. Дом стоял в саду, у самой дороги; тут же располагалась винная лавка хозяина, где он продавал финиковое и виноградное вина, а также готовил разные блюда для своих гостей, будь то багдадцы или чужеземцы.
Место было удобное — постоялый двор находился подле большой дороги и в то же время был достаточно удален от населенных кварталов. Потому сюда охотно устремлялись все желающие выпить вина и поразвлечься: цены были низкие, да и идти приходилось не очень далеко. Чаще всего это были простолюдины, но случалось, что кое-кто из знатных искал уединения в этом саду, в особенности если хотел отведать вина без свидетелей — не дай бог, еще осудят!
Владельцу постоялого двора было лет шестьдесят. Превратности судьбы сделали из него человека угодливого и смирного, — подобострастие так и сочилось из него. Впрочем, что ж тут удивительного? Человеку этому довелось жить во время правления трех жестоких халифов из династии Аббасидов — аль-Махди, аль-Хади и ар-Рашида[12]. Много ужасов повидал Симан (так звали хозяина постоялого двора) на своем веку. Последним и самым страшным событием на его памяти было избиение семьи Бармекидов[13] шесть лет назад, — долго еще ему мерещился труп халифского визиря Джафара[14], выставленный на багдадском мосту…
Виноторговцев не удивишь людскими слабостями и пороками, поскольку они частенько являются свидетелями пьяного разгула и буйства. Однако они вынуждены угождать своим клиентам и потворствовать дурным чертам человеческой природы. Очевидно, они легко сносят несправедливое обращение, терпят оскорбления и брань. Издавна они слывут терпеливыми, скромными людьми, осведомленными о многих человеческих недостатках и лучше всех умеющими держать язык за зубами. Обычно виноторговлей занимались неверные, познавшие бедность и унижения, — иудеи[15] или набатеи, коренные жители этой страны. К тому же такая торговля мусульманам была запрещена — иметь дело с вином им не разрешал Коран[16].
Винная лавка Симана находилась в одном из помещений его домика. Пол был устлан циновками, на которых лежали подушки из грубого холста, набитые соломой. В стенах были устроены ниши, где стояли сосуды и бочки с разными сортами вин — из винограда, фиников, яблок и прочих фруктов. Над нишами нависали полки, на которых хозяин расставил стаканы, кружки и чаши, стеклянные или деревянные — ими меряли вино, — одни вмещали ратль[17], другие — половину или четверть этой меры. На видном месте висели барабан, лютня и бубен, чтобы посетители лавки играли на них в свое удовольствие.
Обычно виноторговцы обладали приятным голосом и умели хорошо играть на одном или нескольких инструментах, а некоторые багдадские держатели лавок даже приглашали певиц с красивой наружностью и обольстительным голосом, пение которых пробуждало еще большую жажду у посетителей. И вино тогда лилось рекою…
Глава 2. Бродяга и солдат
В один из дней 193 года хиджры дело шло уже к вечеру, а нашего виноторговца так никто и не навестил. Лавка Симана находилась в городском предместье, а потому основной доход шел ему от путешественников. Из них он, понятно, предпочитал чужеземцев, обычно норовя продать им вино подороже: те не знали цен, а главное, торговались куда меньше, чем багдадцы. Особенно не раздумывая, они выкладывали по пять дирхемов[18] за ратль молодого вина, в то время как из багдадцев больше двух было не выколотить.
И вот, когда день подошел к концу, а к Симану так никто и не заглянул, он принялся разводить огонь в одном из уголков сада, чтобы поджарить рыбу, припасенную на ужин. Подобрав полы своего кафтана и заткнув их за пояс, он дул на тлеющий хворост, дым от которого, поднимаясь, окутывал его лицо, голову и пропитывал бороду, как вдруг услышал у ворот сада неясный шум и голос, звавший его:
— Эй, хозяин Симан!
Его сердце забилось от радости, он поспешил на зов и увидел какого-то бродягу, — их много развелось в те времена в Багдаде. В большинстве своем молодцы эти зарабатывали на жизнь разными непотребными занятиями. Рядом с бродягой стоял какой-то человек.
При виде бродяги Симан сначала отпрянул в испуге и воззвал про себя к господу, однако он привык сохранять спокойствие в таких случаях, зная, что только сговорчивость может уберечь его от беды. Он собрался с духом и двинулся навстречу посетителю, уповая на милость всевышнего.
На бродяге была шапка из пальмовых листьев; толстая кожаная куртка с разноцветными узорами оставляла голыми руки; короткие штаны из грубого холста доходили ему только до колен; ноги были босы. На левом боку, перекинутая через плечо, висела торба с мелкими камнями, а с пояса свисала праща — обычное оружие этих оборванцев. В одной руке бродяга держал короткую сучковатую палку, а в другой — наполовину съеденную лепешку. Не переставая жевать, он сказал торговцу:
— Напои-ка нас, хозяин!
Симан поклонился, бросился за большой чашей и, наполнив ее доверху, поднес бродяге. Потом взглянул на его спутника; тот был одет в военную одежду — куртку, на спине которой был вышит девиз халифата: «Да воздаст вам аллах, ибо есть он всеслышащий и всевидящий»; на голове его красовалась высокая остроконечная шапка, форму свою она сохраняла благодаря тому, что в нее были вставлены спицы; на поясе, поверх кафтана, висел меч.
В появлении в его лавке солдата Симан усмотрел добрый знак, — ведь солдаты обычно расплачивались с ним, если, конечно, на руках у них еще оставалось жалованье. Солдат жестом указал на кружку, — он тоже требовал вина. Симан поспешил наполнить вторую чашу, которую подал солдату с поклоном.
Не отвечая на приветствие Симана, солдат выпил вино, громко рыгнул и с важным видом отошел в сторону. Бродяга же поднес свою чашу ко рту со словами:
— Благословение божье с тобой, хозяин Симан! Ей-богу, когда выбьюсь в какие-нибудь начальники, сделаю тебя своим личным бродягой!
Солдат, засмеявшись, подошел к Симану и, положив ему руку на плечо, сказал на ломаном языке (он происходил из ферганских наемников[19], множество из которых аль-Мансур взял на службу в годы своего правления):
— Я тебе тоже обещаю: скоро в поход пойдем, деньги заработаем, тогда и расплачусь с тобой, получишь свое сполна. Ну, а до тех пор считай, что я твой должник. Ничего не поделаешь, надо подождать!
— Вы тоже жалуетесь на бедность и нехватки? Ведь вам платят постоянное жалованье! — изумился бродяга.
— Верно, приятель, — вздохнул солдат, — жалованье нам платят, да только семьям нашим куда больше нужно! Ну как солдату выдержать эту тяжкую жизнь, пока он военной добычей не разживется? Разве что… — он замолчал, собираясь перейти на шепот, из страха, что его кто-нибудь услышит, но бродяга опередил его:
— Разве что после кой-каких перемен в халифском дворце вы получите жалованье намного больше прежнего! Успокойся, ждать недолго!
Солдат поспешно прикрыл рукой рот своему приятелю, опасаясь, что тот скажет лишнее. Но Симана, хотя он и слушал их разговор, за живое задело только одно: денежки его, кажись, пропали. Смекнув, что его вечерние посетители боятся говорить открыто, стоя у дверей лавки, торговец пригласил их войти внутрь и, указывая на циновки, добавил:
— Сделайте милость, располагайтесь!
Едва они вошли, бродяга сразу же протянул руку к висящей на стене лютне, снял ее и подал Симану со словами:
— Слыхал я, что ты недурно поешь и на лютне играешь, — ты ведь родственник Барсуме — музыканту. Сыграй-ка нам!
Симан взял лютню и принялся ее настраивать, бормоча:
— О, если б мне только иметь своим родственником Барсуму! Ведь он — из числа приближенных нашего повелителя, эмира верующих, рука которого щедра и милостива!
— Умей ты хорошо играть на флейте, — отозвался солдат, — то и тебе выпала бы удача, как Барсуме, или Ибрахиму аль-Мосули[20], певцу, или же… — он умолк и задумался. — Но возблагодари лучше господа за свою судьбу, потому что близость ко двору не избавляет от опасностей в этом мире. Как бы ни был прекрасен твой земной удел, сможешь ли ты подняться выше, чем, к примеру, Бармекиды? А ведь тебе хорошо известно, что с ними в конце концов приключилось…
— Смотрю я, друг, ты будто какой философ или святой отшельник! — перебил его бродяга. — Что до меня, то, если можешь, посели меня в Замке Вечности, сделай придворным певцом халифа, флейтистом или поэтом, а когда придет беда — уж как-нибудь господь вызволит! Или лучше сделай меня солдатом на жалованье, как ты сейчас, а сам будь моим начальником! Вместе тогда пойдем на войну и вернемся с богатой добычей и пленными красавицами… — он закашлялся и, не договорив фразу, рассмеялся.
