Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1)
Такие нерадостные мысли одолевали его в вагоне, а в казарме выбили их из головы. В первый день казарменной жизни Никита не почувствовал ее «прелестей». Новобранцев повели в баню, одели в казенную одежду, после ужина каждому показали его койку.
А на второй день чуть свет Никита услышал крики, грохот. И поначалу не понял, что происходит. Ему как раз снилась Запорожанка, что-то ласковое говорила мать. Как вдруг его будто чем-то кольнули в бок. От резкой боли вскочил и увидел перед собой лицо рыжеусого унтера.
— Ты что? Дома на печи вылеживаешься? — выпучил глаза унтер и еще раз толкнул его.
С этой минуты для Никиты началась изнурительная солдатская жизнь. Первые недели гоняли так, что, добравшись до койки, Никита падал и мгновенно засыпал. А на рассвете, когда после дневной и вечерней муштры хотелось поспать, звучала команда: «Подъем!» — и солдаты словно шальные срывались с коек и мчались что есть мочи к умывальнику, кое-как споласкивали лицо и руки, стремительно одевались и обувались. На все это давалось пять минут. Каждый должен успеть за это время одеться и заправить койку. После этого беги и становись в шеренгу. А усатый унтер как ястреб посматривает, все ли успели занять свои места и вытянуться в струнку. Худо будет тому, у кого обнаружит незастегнутую пуговицу или пряжку на поясе, съехавшую набок. Никита был правофланговым, на него все равнялись, и поэтому он всегда мчался как ошпаренный, чтобы первым стать на свое место. Однажды он споткнулся, унтер заметил и погрозил ему кулаком.
Казалось, что сегодня их гоняли пуще прежнего. То вперед, то назад. Сколько этих внезапных команд слышал он во время маршировки: «Кру-гом!»
Надо было с ходу, не ломая шеренги, мгновенно повернуться и попасть в ногу со всеми, четко печатая шаг, ведь унтер внимательно прислушивался, «не молотит ли кто горох». А через минуту слышалось грозное: «Кру-гом!»
Никита до того выбивался из сил, что к обеду еле волочил ноги. Однажды при неожиданной команде «Кругом!» зацепился за какую-то щепку и упал. И хотя он моментально поднялся и продолжал шагать в шеренге, унтер взбешенно закричал:
— Гамай! На первый раз устный выговор! Не лови ворон! Это тебе не дома возле ступы. Учись ходить. Шагистика — это наш закон! Шагай, маршируй как штык! Прямо и прямо! Не будь бабой! — помахал кулаком перед лицом Никиты.
«Шагистика! Чтоб она сгинула!» — думал Никита, с трудом передвигая ноги. Все, тяжело дыша, молча шли в казарму, а унтер продолжал гаркать вслед:
— Гамай! Тетеря полтавская! Расквасился! Упал, как старая баба! Запомни, в строю надо идти по ниточке! Идешь — чтобы был прямой, как столб! Чтобы гладко все было, как у старика на лысине!
Унтер еще что-то выговаривал, но Никита уже не слышал. Был рад, что доплелся до умывальника.
Вечером Никита решился тихонько, почти шепотом, обратиться к унтеру:
— Да вы же, дядя, с нашей Полтавщины. Так чего же вы на меня кричите? Мы ведь земляки.
Услышав эти слова, унтер еще пуще взбесился:
— Какой я тебе «дядя», макотра дырявая! Никакой Полтавщины! Ты есть солдат императорской гвардии и должон выбросить из головы слово «дядя». Это ты дома возле мазниц с дегтем можешь рассусоливать, а тут стой навытяжку и ешь глазами начальство. Уразумел?
И неожиданно, как будто в шутку, дал такого тумака под ребро, что Никита едва удержался на ногах. Никита не знал, что такое тюрьма, но казарма показалась ему ужасной тюрьмой. Ежедневно чуть свет: «Подъем!», «Стройся!», «Шагом марш!» Затем на плацу пробежка. После того: «К столу!» Позавтракав, снова на плац. «Ать-два», «Ать-два». «По два становись». «Ряды сдвой!» И в колонну маршировать. Домаршируешься до того, что и дышать не хочется. А потом еще загоняют в казарму на словесность.
Жилистый, краснорожий фельдфебель так забьет голову словесностью, что и света божьего невзвидишь. Никита старался запоминать все, что вдалбливал им в головы фельдфебель. Напрягал все силы, чтобы ответить на вопрос: «Кто ты есть?» Набрав в грудь побольше воздуха, на одном дыхании выпаливал: «Я есть солдат императорской гвардии и должон бить и истреблять врагов внутренних и внешних!» Не раз заслуживал похвалу: «Молодец!»
К унтеру и фельдфебелю Никита постепенно начал привыкать, но очень боялся командира роты штабс-капитана Апраксина и командира батальона подполковника Зарецкого. Они были для него чем-то недосягаемым. Особенно пучеглазый и красноносый Зарецкий. Когда он появлялся перед застывшим в шеренгах батальоном, Никита весь дрожал. Боже упаси, заметит какую-нибудь пушинку на мундире или пятнышко глины на сапоге — поднимет такой гвалт, как будто случилась страшная и непоправимая беда. Не только накричит, но еще и прикажет выйти из строя, заставит пальцами снять пушинку и тут же начнет распекать да обзывать обидными словами. И тогда хочется провалиться сквозь землю. А потом еще большую взбучку задаст фельдфебель, вспомнит в замысловатой матерщине всех родственников до пятого колена и таких тумаков надает, что небо с овчинку покажется.
Не лучшим был и командир роты. Кругленький, как арбуз, он катился перед строем, тыча солдатам в живот или в лицо тоненькой палочкой, как будто перед ним был не человек, а какой-то деревянный истукан. И даже странно казалось: человек вроде бы благородный, а такие похабные словечки откалывает, что и фельдфебелю было чему у него поучиться. Среди солдат ходили слухи, будто этот графский сын очень свирепствовал потому, что ему не повезло в жизни. Любил погулять, хорошо выпить, поиграть в карты, а денег — ни гроша. Да и где их взять, если родовое поместье отец промотал, а сынок из-за своей нерасторопности надолго застрял командиром роты. А какие тут деньги? Ему хотелось во что бы то ни стало командовать полком!
Командир полка был недосягаем для солдат. В кои-то веки появлялся он, но не кричал, не топал ногами. Прохаживался вдоль окаменелого строя и все усмехался в рыжие усы, что-то тихо говорил офицерам. И всякий раз что-нибудь спрашивал то у одного, то у другого солдата. Правда, эти вопросы были одни и те же: «Как вас кормят?» — и солдат в тот же миг громко рапортовал: «Кормят хорошо, вашество!»; или: «Скажи, любезный, как зовут нашего государя императора?» — и звучал громогласный ответ, начинающийся словами: «Их величество Александр Второй, император всероссийский…»; или интересовался: «Какие есть жалобы на фельдфебеля или офицеров?» — и с удовлетворением слушал бодрое: «Никак нет, вашество! Никаких жалоб!» После этого прояснялись лица фельдфебелей, ротных и батальонных начальников, они были довольны, ведь командир полка непременно объявит им благодарность за добросовестную службу. А о том, что в карцерах сидели голодные солдаты с опухшими ушами и синяками под глазами, никогда не дознается полковой командир. Боже упаси даже намекнуть ему на это, ведь только недавно в гвардейских частях запрещено рукоприкладство.
Однажды он изъявил желание посетить гауптвахту и карцер, говоря при этом: «А сейчас в течение получаса хочу осмотреть места… места дисциплинарные». Командиры батальонов подмигнули ротным и фельдфебелям, и те в мгновение ока удалили из камер избитых узников, куда-то спрятали, на их место посадили здоровых, краснощеких солдат, сняв с них пояса. Как же расчувствовался генерал, когда перед его глазами предстали здоровяки, на которых хоть ободья гни, и на вопросы, не обижают ли их, выкрикивали хором: «Никак нет!» А офицеры докладывали, что солдаты на отсидке за «мелкие проступки» и что им тут неплохо живется — кормят досыта, а спать могут сколько им захочется. К тому же и к занятиям не всегда привлекают. Рай, да и только!
…Дни парада в Царском Селе запомнились ему. Перед царем, князьями и генералами стройными рядами проходят полки. Перед этим их муштровали без перерыва два месяца, гоняли до седьмого пота, пока не превратились они в автоматически движущиеся колонны. Попробуй убрать хотя бы одного, и все рухнет, все сломается. Солдаты, четко печатая шаг, «ели»
глазами царя. Неудержимо текла тысячеголовая река, текла тихо, сурово, уверенно и мощно под звуки духового оркестра.
Никита не чувствовал, как он поднимает и опускает ногу, все это делал машинально, а винтовка будто бы приросла к его натруженному плечу, и никакой силой нельзя было оторвать ее. Ровными колоннами идут преображенцы — императорская гвардия, оплот и опора царской власти. Никита так был загипнотизирован суровой торжественностью парадного шествия, что словно пробудился от сна, когда прозвучала команда «Стой!». Гвардейцы приставили винтовки к ноге, замерли. Будто что-то оборвалось у Никиты в груди и, казалось, остановилось сердце. Никита не замечал, как тонкими струйками с лица бежал пот. Он глубоко вздохнул, когда услышал команду «Вольно!». Ему показалось, что он сбросил с плеч стопудовую ношу. Ноги подкашивались, оперся на винтовку. Эх, если бы присесть где-нибудь! Но нельзя выходить из строя, и вдруг опять команда: «Смирно!» Выровнялись шеренги, солдаты замерли. Не заметил, когда перед строем появился генерал. Он что-то взволнованно говорил, быстро вытирая платком лоб. Усталый и обессиленный Никита едва сообразил, что генерал передает царскую благодарность за гвардейскую выправку, за молодецкий вид. И еще сказал, что царь-батюшка изволил одарить солдат за верную службу. Чем одарить? Спросить нельзя, все стоят словно одеревенелые, на параде в строю запрещено не только говорить, но даже думать. Фельдфебель Петрушенко не раз приказывал: «Стой и перестань думать! Замри, как мышь, и жди». Генерал что-то выкрикивал. А в это время к нему поднесли сундук, похожий на кадку. Звучит команда: «Вольно! Выходить справа по одному! Три шага вперед!»