Софрон Данилов - Манчары
После длительного ожидания их наконец пригласили в кабинет.
— Пойдём! — сказал Чочо, как-то неестественно улыбнувшись.
Перешагнув порог, Манчары остался стоять у двери, прячась за спину дяди. Начальник, встав из-за огромного стола, вышел навстречу Чочо:
— О, о, Слободчиков, моё почтение!
С чувством собственного достоинства Чочо отвесил господину низкий поклон и тут же, выпрямившись и приосанившись, громко заговорил:
— Высокий наместник белого царя, послушайте, что я вам скажу. Выполняя ваш указ, я привёл к вам того, кто осмелился совершить грех перед богом, кто растоптал законы солнца-царя, кто не повиновался власти и целое лето скрывался в тёмном лесу, как вор. Вот он стоит перед вами — Манчары, за которым всё лето безуспешно охотились ваши доблестные казаки! — выпалил он и ткнул указательным пальцем прямо в лицо племянника, который, оцепенев от неожиданности и изумления, стоял, вытаращив глаза. — Ваше превосходительство! Он резв, как быстрокрылая утка, силён, как гулевой конь, так что необходимо немедленно связать его!
Не успел Манчары осмыслить всё, что случилось, как к нему подскочили несколько казаков и крепко скрутили его мокрой конопляной верёвкой. Но Манчары и не думал сопротивляться. Он даже не двинулся с места, стоял как бесчувственный, словно у него в груди остановилось трепетное сердце, а в жилах застыла кровь. Настолько велико было его изумление от слов дяди, от такого бессовестного обмана.
Казаки тут же уволокли связанного юношу и бросили, как полено, у двери прихожей.
Из кухни распространялись вкусные запахи. Озабоченно забегали женщины в белых передниках с полными подносами.
Манчары начал понимать, как бесстыдно и нагло предали его. И тем не менее никак не хотелось верить этому. Сколько бы ни было в этом мире лжи и обмана, но то, как поступили с ним, было ужасно! Неужели все уверения и клятвы дяди были сплошной ложью? Неужели в его сердце не сохранилась хоть искорка жалости к своему единственному племяннику? О-о, что за ужас!..
Манчары видел, как казаки принесли со двора перемётные сумы, в которых были уложены лисьи шкурки. Вскоре перемётные сумы, уже пустые, были пронесены мимо него обратно во двор. У Манчары, точно он, утопая, хватался за соломинку, снова появилась слабая надежда на благополучный исход. Может быть, дядя нарочно хитрит, чтобы припугнуть, застращать его? Он всегда был коварным. Всякие дерзкие и злобные насмешки над бедняками, унижение их доставляли ему удовольствие. Возможно, и сейчас сидит он у начальника и они оба надрываются от смеха, вспоминая, как он стоял, разинув рот от изумления! Чочо, вручив подарки начальнику, наверное, уже договорился обо всём. Вот выйдет сейчас и заставит развязать его, а потом, перечисляя свои достоинства и заслуги, начнёт трунить над ним… О-о, может ли сердце Чочо быть таким отходчивым, добрым? Кто знает…
Пока Манчары лежал, мучаясь сомнениями, начало смеркаться. Из комнаты вышел Чочо. Он весь лоснился от выступившего пота после сытного и обильного обеда. Остановившись у двери, он пожимал руку начальнику и его супруге, отвешивая им поклоны. «За то, что вы не пренебрегли моими словами, что уважили мою просьбу…» — расслышал Манчары. «Это он, наверное, благодарит за меня?» — подумал юноша. Человеку, ожидающему освобождения от пут, показалось, что они слишком долго раскланиваются. Большой начальник тоже чрезмерно весел и доволен. Отчего ему не быть весёлым, когда, считай, даром получил столько лисьих шкурок?..
Наконец Чочо вернулся, тяжело неся своё грузное тело. Манчары, лежавший в мучительном ожидании, пытливо взглянул в его лицо. Но довольное выражение лица дяди, с которым он раскланивался с начальником и его женой, уже успело измениться: губы поджались, лицо стало свирепым, налившиеся кровью глаза смотрят исподлобья. Манчары стало холодно.
— Ну как, жук навозный, будешь перечить Чочо? — злобно прошипел он, склонившись над Манчары. — Этого тебе еше мало. Ещё не то испытаешь, когда разорвут твою шкуру у позорного столба, выпустят из тебя чёрную кровь! Сполна заплатишь за мои тридцать лисиц!
Сказав это, он так захохотал, что у любого волосы встали бы дыбом и по телу пробежали мурашки.
Бедняга Манчары только теперь понял, зачем дядя вызвал его из тайги, зачем привёз в подарок тридцать лисиц…
— О-о, проклятье!.. Проклятье!.. — в бессильной злобе заскрежетал зубами Манчары, напряг свои сильные мускулы и стал биться головой об пол, стараясь освободиться. Но мокрая верёвка не рвалась, а ещё крепче впивалась в его тело.
— Не буянь! — прошипел казак и ударил юношу по голове кованым сапогом.
Манчары, начавший терять сознание, словно сквозь сон услышал громкий злорадный смех богатого дяди…
«Мама, прощай!..»
Конные казаки поскакали в разные концы Якутска вдоль улиц с низенькими деревянными домами.
Всех, кого встречали или настигали на дороге, они сгоняли к Малому базару. Там, у позорного столба, готовилось наказание преступника.
К полдню Малый базар наводнили толпы народа. На краю площади был сооружён высокий помост, сколоченный из плах. На нём торчал столб, выкрашенный чёрной краской. На середине помоста стояла широкая чёрная скамья, один конец которой упирался в столб. У самого помоста выстроились в ряд чиновники губернского управления и. полицейские. Тут же тойоны и баи в широких шубах. Впереди всех выделяется толстая шея и широченная спина Чочо.
Врезаясь в толпу сгрудившегося народа, к помосту подъехала карета, обтянутая прочной чёрной тканью. Из кареты вывели худого молодого человека в арестантской одежде. Когда арестант поднялся на помост и обернулся к притихшей толпе, собравшиеся увидели на его груди дощечку с надписью: «Преступник Манчары».
Это действительно был Манчары. С тех пор как поймали его, юноша сильно изменился. Он очень похудел, отчего казался ещё выше. От румянца на лице и следа не осталось.
Глаза, раньше так жизнерадостно блестевшие, глубоко ввалились и горели лихорадочным, зловещим огнём. Круглые, полные прежде щёки впали и пожелтели. Увидев его, толпа вздрогнула, послышался глухой ропот.
Манчары стоял не двигаясь. Твёрдым, решительным взглядом он пристально смотрел вдаль, поверх базарной площади. Он будто настолько далеко ушёл в мыслях от мира сего, что не обращал внимания ни на позорный столб, ни на чёрную скамью, не слышал ропота собравшейся толпы. Словно всё это не имело к нему никакого отношения. И только широко вздувавшиеся ноздри, высоко поднимавшаяся при вздохе могучая грудь выдавали его волнение. Недвижимый, он стоял с гордо поднятой головой, как бы подтверждая, что человек принял твёрдое и непреклонное решение.
Чиновник, взобравшись на помост, скороговоркой прочёл приговор суда:
«…Инородца Басылая Манчары подвергнуть наказанию розгами, нанеся ему триста ударов, а потом, если останется в живых, заключить преступника на три года в тюрьму за умышленное укрывательство от властей, равное непризнанию их…»
И тут же, на помосте, появился неизвестно откуда огромный, словно вставший на дыбы вол, палач. Он был в просторной ярко-красной рубахе и широченных шароварах и оттого казался тучным и отвратительным. В прошлом это уголовный преступник, приговорённый к бессрочной каторге. Страшно чернели его вырванные ноздри, на щеках синели печати, выжженные за тяжкие злодеяния.
Растопырив пальцы и вытянув вперёд свои пятерни, палач подошёл к Манчары и начал раздевать его. А тот даже не шевельнулся, стоял, как и до этого, не двигаясь; на лице его не дрогнул ни один мускул. Глаза по-прежнему пристально смотрели вперёд, словно он пытался найти опору среди собравшихся тут людей. Что же он мог увидеть там, о чём мог думать в эти последние минуты перед казнью? Может, видел он незабываемые дни своего детства, согретые теплом горячей материнской любви, равной ласке щедрого священного солнца? Или думал о своей участи, о судьбе близких ему людей? Когда Манчары остался в одних кальсонах, к нему подошёл чиновник, читавший приговор, и громко произнёс:
— Тебе даётся последнее слово. Может, ты хочешь о чём-нибудь попросить начальство?
Манчары словно и не слышал его слов.
— Я спрашиваю тебя: есть у тебя какая-нибудь просьба к начальству? — заревел чиновник в самое ухо преступника.
И только тогда Манчары перевёл взгляд туда, где стояло, сбившись в кучу, якутское и русское начальство. Это был взгляд, полный презрения и ненависти, взгляд, горящий огнём вражды и вечного мщения. Начальство не вынесло этого взгляда, который пронизал как острие копья. Тотчас же раздались крики:
— Давайте начинайте скорее!
Палач накинулся на Манчары, уложил его животом на скамью, головой к столбу, руки пропустил под скамью и связал их в запястьях. Ноги связал у щиколоток и прикрутил к скамье, самого ещё в трёх местах прихватил ремнём, точно лошадь подпругой.
