Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский
— Хочу, бояре, повиниться перед вами за то, что не упросил московитов не затевать с нами брани.
— Как бы ты их упросил? — откликнулся кто-то.
— Был один выход — отдать им Лопасню обратно.
Засопели бояре — не по сердцу им такое! Павел Соробич, яростный противник Москвы, крикнул:
— Это что же — крепошть — коту под хвошт?
— Ты, Афанасий Ильич, не белены ли объелся? — подхватил Софоний Алтыкулачевич. Епифан Кореев ввернул:
— Не нашему князю пасть в ножки Дмитрею Московскому! — и победоносно посмотрел на Афанасия Ильича.
Дьяк дочитал по-скорому жалованную грамоту, и князь вручил её отцу игумену Арсению. Тот прочувственно сказал:
— Брате во Христе! Я и мои иноки не забудут милости государя Ольга Ивановича, и в сей грозный час проявим ещё большее усердие перед Господом Богом. Да умилостивим Его простить нам грехи наши тяжкие…
Зашелестели рукава шуб — думцы крестились. Выходили с громким говором, с желанием поскорее исполнить указания любимого князя.
В сенях бояре задержались — обсудить, получше уяснить, что произошло. Пищи для ума немало: это решимость Москвы, это новая расстановка сил в думе. Мнутся под предлогом, что лошади закладываются в санные повозки, хотя возки давно уже заложены и кучера наготове. Переговариваются и ревниво поглядывают на дверь палаты — выйдет ли оттуда слуга. Олег Иванович имел привычку позвать кого-то к себе уже после думы. И тем как бы выделял. Лестно быть позванным к князю для отдельной беседы, может быть, более важной, чем общедумский разговор.
Как пчелы летят на цветок за взятком, так и думцы неотвратимо тянутся к Олегу Ивановичу. Только ли потому, что он дает им вотчины? Нет. Все князья обеспечивают вотчинами бояр, но не ко всем тянутся. Ангельский характер? Нет, характер его сложен, в нем уживаются добросердечие с гневливостью, великодушие с мстительностью.
С детства, сурового и сиротского, тревожным облаком витает над Олегом загадка, и тайна окутывает его личность, — эта загадочность, видно, и тянет к нему людей. (Не подозревали, что Олег станет неразгаданным и в памяти потомков.) А может быть, все объясняется проще: бояре не раз уже убеждались в удачливости князя, они видели и чувствовали — ему по силам возрождение былого могущества Рязанского княжества.
Дверь отворилась, слуга позвал Епифана Кореева и Афанасия Ильича. Афанасий Ильич от неожиданности приподнял брови да так, недоуменно и вопросительно оглядываясь, пошел в палату — но только не впереди Епифана, как было бы ещё вчера, а позади. Епифан же, весело поглядывая исподлобья, прошел уверенно и расправив плечи, как свой и к себе.
Князь указал обоим на лавку. Афанасий Ильич так и не мог справиться с собой — выражение недоумения словно бы застыло на его породистом лице. И не было в его позе ни прежней осанистости, ни важности. Он выглядел надломленным.
Но Олег Иванович ценил этого боярина. Он был прям и честен, имел особенный взгляд на расстановку сил на Руси. По мнению Афанасия, на Руси произошло окончательное перераспределение сил, и Москва вышла вперед надолго, может быть, навсегда. Ей помогает сам Бог, питающий её энергией духа и мыслей. Потому-то именно Москву избрал для своего местожительства митрополит, некогда пребывавший во Владимире. Москва успешно соперничает и с Суздалем, и с Тверью, даже и щелкает по носу могущественного Ольгерда Литовского, когда тот пытается завоевать её. Силы её, на диво, бьют родниковыми ключами, видно, из самого сердца земли-матушки…
Эвон, как Москва расстроилась! Какое кишение на её торгах! И во всей её земле со времен Калиты изведены разбой и воровство… "Мы, рязанцы, ещё диковатые… — порой говаривал Афанасий Ильич. — Лезем из кожи, чтоб показать, какие мы дерзкие, независимые и умные… Но куда разумнее было бы побрататься с нашими соседями, кое в чем порой и уступить да тянуться следком за ними…"
— Что ж, Афанасий Ильич, — обратился к нему князь. — Неужто ты всерьез за то, чтобы вернуть крепость без боя?
— Боюсь, княже, что силы у нас с Москвой неравные…
— Но можем ли мы отдать им нашу же крепость? Унижение нам к лицу ли?…
— Унижение-то не к лицу…
— То-то же, — перебил князь. — Рязань вот уже семьдесят лет кипит и перекипает от возмущения на Москву. Нельзя, чтобы отдать.
— Нельзя, — окончательно отступился Афанасий Ильич.
— А теперь, Афанасий Ильич, ступай. Не обессудь, что не посылаю тебя старшим в Сарай. Ты сделал все, что мог, и может, не твоя вина, что не удалось замириться. Но удача ушла от тебя, и нам нужны новые люди. Иди.
Афанасий Ильич поклонился и пошел. Вдруг, когда он был уже у двери, Олег Иванович сказал:
— Но не думай, Афанасий Ильич, что отныне сядешь ниже того места, на котором сидел доселе. Я не забывчивый, помню твои добрые дела. Надеюсь, пользу ты ещё принесешь немалую…
Афанасий Ильич растрогался такими словами и ответил:
— Спасибо, княже.
Вышел он явно приободренным. Князь не забыл его старых заслуг. Не передвинет с достойного места ниже, полагая, что Афанасий Ильич ещё принесет пользу. А что утрачена надежда породниться с князем — что ж, мало ли кто из бояр имел надежды да потерял? Князь один, бояр много…
Епифану Корееву князь сказал:
— Подбери себе, Епифан Семенович, добрых помощников и отправляйся в Сарай. Не проволакивай время. В первую очередь добейся приема у царицы Тулунбек и постарайся убедить её в том, чтобы она оказала мне помогу. И ещё постарайся свидеться с мурзой Салахмиром1. Доведи ему, что на выданье моя сестра Настасья и я отдам её ему в женки, пусть бы он шел на Рязань со своим полком служить мне.
Поручив Епифану ещё несколько неглавных дел, велел ему отбыть уже послезавтра.
Епифан поблагодарил и, выйдя от князя, с блеском в глазах, не останавливаясь, пошел мимо бояр по сеням прямо к выходу. Им уже овладело нетерпение — готовиться к отъезду и, не отлагая, выполнять ответственное поручение.
Глава четвертая. Решается участь княжны
— Почто такой ненастный? — услышал князь мелодичный голос жены Фроси.
Он, в шубе, в белых валяных сапогах, стоял на гульбище. Огороженное узорчатыми деревянными перилами, гульбище опоясывало дворец по всему второму ярусу. Князь в эту минуту находился в той части его, которая выходила на север. Прямо перед ним, под обрывом, текла подо льдом река Трубеж. Дубовый лесок на противоположном берегу был тих и угрюм. Справа широко раскинулись заснеженные приокские луга, слева, на нагорном берегу Трубежа, манила взгляд уютом и несколькими красивыми церквями Владычная слобода. Думал: что ж, видно, большой войны не избежать. Напрасно он понадеялся на то, что Москва смирится с потерей Лопасни. Не хотел бы он большой войны. Но что делать? Нельзя же бесконечно уступать Москве. Всему должен быть предел.
Жаль только — судьбы ломаются. Судьба младшей его сестры Настеньки уже на сломе. Разве в радость ей будет узнать о своей доле? Он любил её, свою сестренку. Ей не было и года, когда умер отец, и Олег заменил ей отца — много забот и труда вложил в её воспитание. Когда она подросла, отказал многим женихам, домогавшимся её руки. Все ему казалось: они недостаточно родовиты. И вот сам задумал отдать её не за какого-либо русского княжича, чей род ведет к Рюрику, а за татарина, за мурзу1, притом не самого знатного происхождения, не из чингисидов.
Фрося, чей голос всегда ему сладок и приятен, мягкоулыбчивая, в сизособолиной шубе, в шапке с меховым околышем, украшенным драгими каменьями, легко шла к нему. На плече — белый, с черным хвостиком, горностай. "Ей и поручу предуведомить Настасью", — подумал князь.
Взаимоотношения супругов с годами претерпели изменения. Прежняя пылкость, сопутствуемая то страстностью на брачном ложе, то внезапными охлаждениями и даже кратковременными ссорами, уступила место ровной и теплой любви, отмеченной тонким обоюдным пониманием.
Встряхнув головой (как бы сбросив груз забот), Олег Иванович шагнул навстречу жене, обнял её. Быстро отстранясь и оглянувшись — как бы кто не увидел! — заботливо подвел жену к креслицу, покрытому мехом, и сам сел на такое же кресло рядом. По глазам её понял: ей известно все, и недавняя улыбка её означала лишь то, что она хотела его успокоить.
— Вижу, свет мой, тебе сказали о вестях из Москвы…
— Да, господин мой.
Он помолчал и спросил о Феде, о его простуде. Фрося ответила, что как только Феде начали втирать в грудь кабанье сало — ему полегчало, и он уже просится покатать его на санках, а сейчас мамки и няньки одевают его на гулянье.
В это время из терема вышел в окружении мамок и нянек немного осунувшийся во время болезни Федя, в меховом кафтане, на ременном поясе игрушечный меч в серебряных ножнах. Подошел к родителям, чинно поклонился, подражая взрослым. Отец подхватил его на руки, подбросил, затормошил, приговаривая, что он уже большой, чуть ли не витязь, и не пора ли его сажать на конь, приставив к нему воспитателем Манасею. Фрося сразу же возразила — не пора, потому как дядька Манасея, которому дай только волю, загоняет мальчика на детских воинских игрушках. Но Олег Иванович настаивал: все же пора, иначе мамки и няньки избалуют княжича, а масленая головка отцу-матери не кормилец и не опора…
