Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
Доктор Драгомирецкий вконец расстроился, но тут часы в столовой прозвонили без четверти восемь, и он, ухватив картуз с двумя козырьками, спереди и сзади — «здравствуй и прощай», — опрометью ринулся к двери — и вниз. В восемь начинается обход в Александровской больнице, а на обход Гepвасий Аникеевич Драгомирецкий не опоздал еще ни разу за всю свою жизнь, даже тогда, когда царь Николай отрекся от престола. Ведь Драгомирецкий был врач, а врач всегда должен быть на посту, у постели больного…
Человечек в желтом чесучовом пиджаке исчез с балкона, и Ивану сразу стало легче.
— Эй, Максим, слухай меня сюды! — окликнул он своего побратима, с которым они восемнадцать лет назад покумились, а отныне стали и сватами. — Может, и этого анафемского доктора… — он кивнул на опустевший мавританский балкон, — по–соседски тоже… полагается пригласить? Как–никак соседи с девяносто седьмого года… Дело? Как считаешь, Максим?
— А что?! — сразу одобрительно откликнулся Максим, гордясь тем, что и на этот раз решающее слово предоставлено ему — следовательно, авторитет его несомненно возрастает. — И пригласим! Вот сейчас пойдем и пригласим. По дороге как раз перехватим: он в эту пору в Александровскую больницу бежит.
Максим затоптался на месте, готовый немедля бежать, да он и впрямь побежал, заприметив, что грозная Марфа, уперев руки и бока, приближается к нему — суровая, будто перед расправой.
А Марфа и шла на расправу. Разве могла она дать согласие, чтобы кровь её, родная дочь да пошла под безбожный венец? Но шустрый Максим был уже за воротами.
— Иван! — крикнул он с улицы. — Приглашать так приглашать! Давай скорее! Еще дела сколько: и знамя занимать и людей обойти! Не возись там: солнце уже высоко!
Харитон Киенко с досадой шлепнул картузом о землю:
— Ат! Раз за дело взялись, — значит, надо бы по рюмке, и — на–гора! Как у нас на «Mapии–бис». А то… начинается антимония!..
ОХ ВО ПОЛЕ ДА ОВЁС ГУСТОЙ
1
А впрочем, выяснилось, что справлять свадьбу не так–то просто.
Хотя такие ответственные предсвадебные этапы, как сватовство с ковырянием печи[2] и грустный девичник после помолвки были уже безвозвратно упущены из–за нетерпеливости молодого поколения, однако все другие звенья долгого и сложного обряда еще можно было выполнить. Соблюсти их следовало непременно, чтобы семейная жизнь сложилась счастливо.
На этом непреклонно стояли, верные традициям дедов, Марфа и Меланья при единодушной поддержке женщин со всей улицы.
Попов — раз уж они так противоречили отцовским принципам, усвоенным за пятнадцать лет посещений тайных социал–демократических кружков, — пусть, пожалуй, на этот раз и не будет; Меланья с Марфой между собою решили, что искупят грех, когда родится ребенок, тайком окрестив его в церкви. Но без рушников, без деревца, украшенного цветами и лентами, без каравая и танцев вокруг кадки — как испокон веков ведется в народе — свадьба, по категорическому утверждению всех женщин Рыбальской улицы, никак не могла быть признана действительной.
Вот почему Данила — молодой муж, но ещё на правах жениха — был, как жениху и положено, отправлен нанимать музыкантов и обходить соседских парней с приглашением на «первую чарку»; ему, же предстояло посетить лаврскую просвирню пани Капитолину и раздобыть у нее то, что в чарки наливают.
Тосю — молодую жену, которая, однако, не выполнила ещё непременных обязанностей невесты, — послали в дом собирать рушники, чтобы повязать через плечо сватам, белые платочки — тестю и дружке на руку, а для жениха приготовить красный цветок на шапку. Невеста сама должна нашить красный бумажный цветок на женихову шапку. Акт этот символизирует, что девушка выходит замуж не по принуждению, а по доброй воле и горячей любви.
Затем наука была преподана и Ивану с Максимом. Оказалось, что идти к уважаемым соседям, кланяться и приглашать их на свадьбу надлежит, непременно имея палки в руках, — хоть и были они ещё в добром здравии и в костылях не нуждались. Дело в том, что палка в руке отца — не просто палка, а посох главы рода и символ неограниченной родительской власти.
А тем временем девушки, которых уже объявили дружками, затянули «Ой у полі та овес рясний, а в садочку виноград красний» и срубили под забором в садике Колиберды молоденькую четырехлетнюю вишенку, всю в бело–розовой пене весеннего цветения. Наиторжественнейший обряд «витья свадебной ветви» начался. Под громкое пение «Виноград, виноградочку, просю тебе та на порадочку» крсавица вишенка была внесена в дом Брылей, где решено было провести свадебный ужин. С жалобным припевом «Просю тебе та порадь мене, тiльки просю та не зрадь мене» вишенку установили на столе как раз против красного угла, где сядут молодые во время свадебного ужина. Мамы — Марфа и Меланья — первыми бросили горсти барвинка на густые вишневые ветви, на которых за цветом не видно было молодых листьев. И все девушки наперебой принялись украшать ветки — кто колокольчиками сон–травы, кто разноцветной ниткой или бумажным цветочком. При этом девушки вели и вели начатую песню:
…Як я піду за нелюба,
То не цвіти, виноград, красно,
Не роди, виноград, рясно!
А як піду я за милого,
То цвіти, виноград, красно
Й зароди, виноград, ягід рясно…
Оставив деревцо дружкам, а невесту — как ей теперь и надлежало — заставив лепить вареники для бояр, Марфа с Меланьей поспешили в дом к Колиберде, куда уже сходились женщины со всей улицы. Каждая несла с собой свою частицу «вступного»: кто яичко, кто кусочек масла, а кто и горсть муки. Полагалось бы, конечно, прийти с подарками пощедрее, но на Рыбальской жили одни арсенальские рабочие, не слишком сытые искони, а ныне, — когда подходил к концу третий год войны и дороговизна росла, а заработки оставались прежними, — и вовсе голодные. Каждую соседку Марфа с Меланьей встречали радушно — низко кланялись, а затем целовали трижды, приговаривая:
— День добрый вам! Спасибо за вашу ласку. Просим к нам на хлеб, на соль, на чарку водки и что бог пошлет. Просим покорно, помогите нам замесить свадебный каравай.
Так началась ответственнейшая процедура приготовления свадебного каравая.
На средину комнаты вынесли большое корыто, ссыпали в него всю муку, добавили, сколько нужно воды с небольшой примесью самогона–первака, положили вполнормы сала и масла, а затем женщины, по две с каждой стороны корыта, принялись месить, а остальные тем временем резали лапшу или лепили шишки для украшения каравая. При этом женщины завели песню.
Работа спорилась. Не прошло и часа, как тесто было готово. Однако, согласно традиции, самые скорые на руку считали своим долгом время от времени, словно бы подгоняя неповоротливых, напевать хитрую шуточную:
Піч наша регоче,
Короваю хоче,
А припічок заливається,
Короваю сподівається…
2
Нанимать вместе с Данилой музыкантов и добывать самогонку вызвался, конечно, и Харитон. Он объявил себя старшим боярином, и в знак высокого сана рукав его красной рубахи был повязан белым платком. Они двинулись по Рыбальской в сторону Кловской и Московской.
Домишко, подле которого прежде всего остановились Данила и Харитон, был особенно неказист. Средняя его часть, та, где была дверь, еще кое–как держалась на уровне земли, но двумя своими боками дом словно вошел в землю — казалось, вот–вот должен он расколоться надвое. Крыт был он не железом, как все, даже самые бедные, домишки городской окраины, а замшелым тесом, зеленым, словно лужайка. Видно, хибарка стояла тут с тех времен, когда Печерск еще не был частью города, а лишь пригородной слободой. На облупленной железной дощечке, где значился номер и имя хозяина, едва можно было разобрать: «Собственность мещанина Петра Арсентьевича Босняцкого». Впрочем, надпись давно уже не соответствовала истине: бывший мелкий почтовый чиновник Петр Арсентьевич Босняцкий умер еще в 1910 году, и в этом доме жила теперь вдова его с сыном Флегонтом. Покойник отец, закончивший в свое время двухклассное городское училище, всю свою жизнь жил мечтой — вывести сына в люди, сделать его «настоящим интеллигентом», и отдал Флегонта в гимназию. Ради этого чиновник ведомства почт и телеграфа надрывался в непосильных трудах, получил чахотку и безвременно умер на второй же год учебы сына, когда маленький Флегонт перешел из приготовительного класса в первый. Осуществление заветной мечты любимого мужа дорого обошлось матери Флегонта: образовательный ценз для сына доставался ей горькой ценою бессонных ночей над шитьем, непосильной работы в чужих домах «за все». Счастье еще, что из сына вышел не ферт и не гуляка: с пятого класса он уже помогал матери, бегая по частным урокам и переписывая ноты для лаврского хора.
— Флегонт! — позвал Харитон через забор и, не дождавшись ответа, взял на трехрядке аккорд до–мажор — Выходи! Это мы — шахтеры: я и Данько.
