Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
— Вишь, какой вопрос! — сокрушался дядька Авксентий. — И отец один и мать была одна, а у двух сынов — два характера. Знал бы ты, шуряк, какая морока с ними!
Беседа о сыновьях и о том, какая с ними морока, поневоле напомнила Ивану хлопоты с собственным непокорным сыном.
Правда, от сердца у Ивана уже отлегло: зло свое он сорвал на Наркисе, да к тому же — раз дело сделано — разве вернешь назад? Молодке снова в девки не выйти!.. А тут ещё и сама плюгавая Тоська маячила перед глазами — то квасу поднесёт, то рассолу из–под квашеных помидоров подаст. Марфа Колибердиха знаменито квасила помидоры ни дубовых листьях — непременно, чтоб лист с дуба–нлиня[1], — и чарка, под эти ее соленые помидоры шла особенно точно, это вся Рыбальская знала. Любопытно — так ли пойдет под эти помидоры и большая свадебная чара?..
А Данила что ж? Казак оказался хоть куда; самоотверженно ринулся спасать родителя! В отца всё–таки удался, сукин сын! Улаживать надо это дело, и улаживать сразу! А то пойдут теперь разговоры меж добрых людей…
И старый Брыль, опрокинув ещё кружку рассола, поднесённую тщедушной Тоськой, вытер усы и солидно обратился к печерским старикам, которые всё ещё стояли кучкой, опершись на палки, и качали седыми головами, обмозговывая события.
— Старики! И вы, люди добрые! Послушайте, что я вам скажу! Не об этом дурном богомазе и его задрипанной матери–анархии речь: всыпали ему по заслугам — и черт с ним, пусть не лезет в другой раз к честному народу! А скажу я вам о нашем, Брылей и Колибердов, семейном деле. Скажу о моём паскуде Даньке и его скаженной, то бишь, суженой Тоське… Сиди, Максим, тихо, я за нас обоих скажу! — зыкнул он на старого Колиберду, который вдруг засопел и заёрзал на своем месте. — Вы уже слышали, чай, ибо слухом земля полнится, какой тут грех приключился? Своевольно учинили эти паршивцы по глупому своему разумению!..
Старики одобрительно закивали и неодобрительно закачали головами.
Со старшими Иван говорил стоя — были эти деды старыми, отработавшими свое арсенальскими рабочими, либо отцами рабочих из бедных, батрацких сел под Киевом. Поднялся и Максим: хоть и не он держал речь, однако говорилось и от его имени.
И старый Брыль закончил так:
— Стало быть, просим у вас, старики, сказать бы, благословение на наше родительское решение. Раз сошелся парубок с дивчиной — под венец! Пусть окрутятся как положено! И свадьба чтоб не позднее как сегодня была! Чтоб ни дня, ни часу не было наговора на Брылей и Колибердов!.. Эй, старуха! Пеки пироги! И чтоб была самогонка, потому как денатурат Брыли и Колиберды не употребляют: он теперь травленый… Деньги? Денег у людей займи! А если нет и у людей, то неси барахло на Бессарабку! Продавай хоть невод, хоть снасти. Челн — пся крев! — продай, а самогонки чтоб было два ведра, на меньшее нет нашего с Максимом согласия. Соседей со всей улицы кличь! Чтобы свадьба была по–нашему, по–людски! С Инженерного зови Антоненков, а со Зверинца — Богданчуков, Иванова Андрея — с квартиры Дюбина. За Василием Боженко на Киев–второй беги!
— Василий Назарович в партию большевиков записался, — сказал кто–то. — Разве ему теперь самогонкой заливаться?
— А Андрей Иванов в большевистском комитете печерский партийный председатель. К лицу ли ему будет, Иван?
— Ну и что? — разошелся старый Брыль. — Большевики, как и все люди, к рюмке охочи. После полдника и свадьбу сыграем. Эй, старуха! Где дети? Пускай все идут сюда — и брыленки и колиберденки! Благословлять молодых будем. Неси богов!.. Тьфу! — Иван вдруг запнулся. — Максим! А как же с благословением? Может, после революции с иконами не годится?
Максим Колиберда смог, наконец, вставить и свое слово:
— Эх! — выкрикнул он и даже рубаху распахнул на своей куриной груди. — Окрутились уже и без патлатых! Пускай на Печерске будет по программе русской социал–демократии первая гражданская рабочая свадьба — на страх кадету Милюкову! Ура!
— Ура! — закричал Харитон Киенко. — Наша взяла! — Он растянул мехи тальянки и взял тенором:
Отречёмся от старого мира,
Отряхнём его прах с наших ног…
Но тихую Меланью мужнино решение поразило как гром с ясного неба. То она суетилась — смыла кровь с лица Данилы, приголубила Тосю, нашлепала детей, застегнула Ивану сорочку, — а тут у нее опустились руки и подкосились ноги.
— Боже ж мой! — запричитала она. — Испокон веков по–христиански под иконами благословлялись и в церкви венчались!.. Бог с тобой, старик, что ты несёшь?
— Цыц! — зыкнул Иван. — Разве народного слова не знаешь? Не та свадьба, где попы венчают, а та, что люди благословляют…
Данила с Тосей стояли в толпе — одни поздравляли их, другие отчитывали. Данила смущался, утирал пот рукавом, а Тося пряталась за спины подруг, которые сразу сбежались невесть откуда. Теперь уже в точности можно было установить, что Тося не из чернявых, но и не из белявых, a просто рыжая: она краснела так густо, до самых плеч, как краснеют только рыжеволосые. Кто–то уже соединил руки Данилы с Тосиными, а Харитон вертелся подле них юлой и нашептывал Даниле на ухо:
— Я же тебе говорил, я же тебе говорил: только так и надо. По–нашему, по–шахтерски: раз, два и — пошел на–гора!
Молодой шахтер Харитон Киенко, киевлянин родом, во время аварии на шахте был контужен и теперь отбывал дома, у Собачьей тропы, месяц «вольной поправки».
Однако вопрос старого Брыля всё еще оставался без ответа. Чем же, и в самом деде, благословлять на женитьбу — на труд в поте лица и на рождение в муках детей — ежели без икон и попа?
— Хлебом благословим! — решил Иван. — Хлебом и солью, как в дальнюю дорогу. Неси, старуха, буханку на рушнике, да щепоткой соли сверху присыпь!
Меланья залилась слезами. Марфа возле нее грозно шевелила черными змейками бровей, руки у нее сами упирались а бока.
— А то еще красным знаменем можно! — вдруг подсказал Харитон. — У нас, на «Марии–бис», малец народился, как раз когда праздник всероссийской свободы справляли. Так всей шахтой и порешили: окрестить его красным знаменем как символом революции и — пролетарии всех стран, соединяйтесь! Накрыли малыша красным знаменем, а искупали в пиве завода Бродского «Ласточка» — пусть растет и бродит, пока живой! А, дорогие товарищи? Красным знаменем?! Вношу предложение!.
Иван Брыль искоса поглядел на Харитона: молод еще о красном знамени разговаривать!. Недолюбливал Иван, когда младшие подавали голос раньше старших. Дать бы ему подзатыльника, чтобы знал, поросенок, в чьей луже валяться.
— А ты помолчи! Вперед батьки в пекло не лезь! Я еще не договорил. Мое это и есть предложение насчет красного знамени, пусть хоть Максим скажет: мозговали мы с ним об этом ещё когда в подпольный кружок ходили.
Максим закивал, поддакивая. О красном знамени как об атрибуте для благословения они, правду говоря, никогда с Иваном не толковали, но и Максиму хотелось, чтобы быстрый на язык шахтарчук узнал свое место. Да, кстати, подвернулся случай утвердить свой авторитет перед всеми, что удавалось не часто: в доме Колиберды наивысшим авторитетом была грозная Марфа, а между друзьями не опровержимым авторитетом считался Иван Брыль.
— Так, значит, и решили! — заключил Иван. — Хлебом–солью и знаменем революции. Пойдем к Иванову Андрею Васильевичу — пускай даст нам на часок свое комитетское знамя!.
А затем старый Брыль степенно обратился ко всем, кто был во дворе:
— Прошу покорно! — Он низко поклонился. — Приглашаю к нам на свадьбу… Кланяйся, старуха! И ты, Максим, кланяйся, и ты, Марфа Степановна! просите и кланяйтесь людям, чтобы не пo6pезгoвали нашим семейным торжеством…
Тут Иван снова невзначай взглянул на злополучный мавританский балкон за дворами. Там, в вышине, все еще маячила фигура в желтом чесучовом пиджаке. Доктор Драгомирецкий прилаживал на носу пенсне, близоруко щурясь в сторону палисадника Брылей. Ивану стало не по себе: нет ли еще какого–нибудь непорядка в его дворе перед всевидящим оком на мавританском балконе?
4
А доктор Драгомирецкий — там, в вышине, на своем балконе — все еще не мог опомниться от созерцания недавней экзекуции. Темнота, безобразие, варварство! Был бы в квартире телефон — доктор тут же позвонил бы в участок! Варварская расправа всколыхнула в его нежной душе все силы благородного возмущения и священного гнева. Боже, какой ужас! Прямо во дворе и среди бела дня! Бить розгами по голому телу! Как некультурен и по натуре своей жесток современный простолюдин! И как распоясалась эта городская мастеровщина! Бедные сиротки–дети растут в среде дикарей! А тут еще эта революция — доктор Драгомирецкий революцию не одобрял, — эта революция подняла из самых глубин все низменные инстинкты, все аморальные склонности! Все полетело вверх тормашками — все, что было так привычно раньше при старом режиме. Впрочем, старый царский режим доктор Драгомирецкий тоже не одобрял… А что же станется теперь с его собственными несчастными детьми? Ростик, Ростислав, —этот по крайней мере успел закончить реальное училище. Но вместо того, чтобы идти в Политехникум и стать инженером путей сообщения, ему пришлось сделаться авиатором и летать, господи, боже мой, — летать! — под вой снарядов и взрывы бомб! А Алексашка, Александр, — он ведь и гимназии не окончил! Из седьмого класса, в патриотическом экстазе, сунулся в школу прапорщиков и два года рисковал жизнью на этих вшивых позициях. И всё эта идиотская война! Доктор Драгомирецкий войну отвергал в принципе: он был пацифист, и отец его тоже был пацифистом. Хорошо ещё, что удалось теперь, после ранения и Георгия, устроить Алексашу тут, в Киеве, одним из адъютантов при командующем военным округом. А что ждет бедную Маринку, Марину? Ведь девушке только восемнадцатый год! Конечно, она подчинилась отцовской воле и записалась на медицинские курсы, чтобы подхватить, так сказать, из рук престарелого родителя знамя фамильной профессии. Однако все эти землячества, организации, кружки! Маринка бегает по собраниям, митингам, сборищам и еще, чего доброго, в приступе революционного энтузиазма запишется в какую–нибудь партию! Господи боже мой, только не в партию! Партии, какими бы они ни были, доктор категорически осуждал.
