Владислав Бахревский - Смута
– Шел бы ты спать, Борис. Сбудутся завтра твои сны, утолишь свою жажду. Был первым слугою, будешь первым господином.
Испуг вскинул Борису брови. Кончики пальцев задрожали.
– В чем? В чем попрекаешь меня?
Мать Александра устало потянула ворот черной рясы.
– Боже упаси! Час поздний, вот и сказалось что-то не так. Что сказала-то, не помню?
Борис перелетел келию, растворил дверь, закрыл тихо, плотно.
– По ногам дует… – Пал на колени. – Клянусь! Кладу жизнь мою на Господню Судную книгу. Да судимо будет потомство мое Страшным судом!
– Не надо, Борис! – побледнела мать Александра.
– Нет, я клянусь! Клянусь! Не травил царя Федора Иоанновича. Как можно придумать такое? Я за царем был как за стеной, от всех ветров и дуновений защищен и сокрыт! Всем пылом моего благодарного сердца любил я мужа твоего, Иринушка. За кротость! За мудрость, недоступную нам, грешным! Уж кто-кто, а я знал: простота царя – от великодушия, убогость – от смирения. Он был врач. Душу царства врачевал тишиною.
Мать Александра махнула рукавом по столу, и серебряный колокольчик для вызова слуг упал, покатился по полу, рассыпая звон.
Борис вскочил с колен. Поднял звонок, а в келию уже входили две сестры. Мать Александра сказала им:
– Принесите квасу вишневого да черемухового. А правителю в его келию воды горячей поставьте – ноги перед сном попарить.
– Там еще трое пришло! – сказала монахиня.
– Попотчуйте вином и приводите.
Борис сел на лавку, плечи у него опустились, правый глаз ушел в угол глазницы, кося по-татарски.
– А вот не пойду в цари, и – живите как знаете! Дурака сыскали – за все человеческие мерзости быть Богу ответчиком. Клянусь! Трижды клянусь! Царевича Дмитрия не резал! Дочери твоей младенцу Феодосии яду в молоке не подносил. То Шуйские, то Романовы наплодили лжи. Господи, пошли им – утонуть в их же злоречье…
– Борис, не хочу я этого слушать. Чего томишь себя?
– Да потому, что никакой правдой, никаким добром – не отмыться от черных шепотов! Нет! Я завтра же всенародно отрекусь. Царством Годунова взялись искушать!.. Я, Ирина, и впрямь умен: отрину от себя сто забот ради одного покоя.
Сестра молчала, смолк и брат.
– Я уже семь мешков денег раздала, – сказала наконец мать Александра. – Ты бы раньше в цари расхотел.
– Прости, милая! – Вытер выступившие на глазах слезы. – У меня дух захватывает, будто хрена хватил крепчайшего.
Взял сестру за руку, прижал к своей груди.
– Слышишь, как стучит? Признаться тебе хочу. Мечтал, мечтал я, Иринушка, о царстве. Но сесть на стол с бухты-барахты или злонамерием – нет! Желал я видеть себя в царях, но не нынче, не завтра. Мне люб был по европейскому счету тысяча шестисотый год. Новое столетие – новая династия. Новая Русь. Русь, открестившаяся, отмолившаяся от Грозного Ивана. Ах, как много доброго хочу я сделать для русских людей, для всего царства православного!
Мать Александра потянулась к Борису, поцеловала в лоб.
– Ступай спать! Тебе завтра нужно быть румяным и здоровым. Русь соскучилась по здоровому государю.
– Этих послушаю и пойду. Сама знаешь, никакой малости нельзя упустить.
Снял с лавки сукно, бросил на лежанку. Жарко, но терпимо. Лег, поджал ноги, чтоб не торчали.
И будто его и не было.
Проснулся, почуя меж лопатками оторопь беды. Ноги вытянуты, и на ноги-то ему и глядели враз смолкшие ночные гости.
– То братец мой почивает, – услышал Борис ровный голос царицы. – Монастырь женский, в другой келии поместиться – сестрам неудобство…
Борис встал, крутанул глазами, чтоб проснулись, вышел к сотникам. Те попадали с лавки на пол, на колени.
– Встаньте! – сказал он, трогая их за плечи. – Не слышал, про что вы тут говорили, ночь, спать надо…
Зевнул так сладко, что и сотники зевнули. Выпил квасу из ковша.
– Черемуховый! Пейте! – Пустил ковш по кругу. – Одно вам скажу. Буду в царях – будет всем благо. Крестьяне в моем царстве заживут как дворяне, дворяне как бояре, бояре как цари. Утро вечера мудренее, милые люди. Спать я пошел. Скоро уж, чай, заутреня.
Забрался на лежанку, поворотился на бок, задышал ровно, как крепко заснувший человек.
2Петух пропел зарю, и заря послушно заливала небо и землю малиновым золотом.
– Вот мы и встали, – сказал Борис Федорович, дождавшись у окна солнца. – Нынче у нас двадцатое февраля.
Морозы, как по заказу, сникли, и окно наполовину очистилось от узоров.
Сел в кресло, положил перед собою руки. Из пяти перстней три снял. Потом снял все. Один, с изумрудом, вернул на средний палец, на безымянный, к обручальному кольцу, присовокупил перстень с рубинами. Богатством не оскорби, не оскорби и скромностью.
Не мало ли дала Ирина сотникам? Не обидела ли пятидесятников? Все ли придут, кому заплачено?
– Господи! Не оставь!
Екало сердце: играй, Борис, да не заигрывайся! Земский собор позавчера на коленях Бога просил в Успенском, главном храме царства, чтоб он, Борис Федорович, смягчась сердцем, принял венец. С восторгом имя кричали. И Шуйские, и Сицкие, Телятевские с Ростовскими да Воротынскими! Перед ними, Рюриковичами, род Годуновых – холопский. Деваться некуда! За него Бога просили, за ненавистного им. Говорят, Федор Никитич Романов помалкивал да еще Васька Голицын. Голицын – Гедиминович, царских кровей. Федор Никитич – племянник Ивану Грозному, двоюродный брат царю Федору… Правду ли сказали о Романове?
В ночь перед собором Борис Федорович тайно был в доме Федора Никитича. Чуть не до зари просидели, отворив друг другу сердца уж так настежь – дальше некуда.
Лобызая Федора Никитича, Борис, озаренный братской любовью, плакал, клялся головой и головами детей своих:
– Будешь ты мне первым советником, Федюша! Наитайнейшим! Без твоего слова не приму, не отрину. А коли память моя будет коротка, да заплатит род Годуновых кровью. Я твоему батюшке, Никите Романовичу, в последний час его обещал быть для тебя и для братьев твоих за отца. Коли изберут меня в цари, в тот же день тебе и Александру скажу боярство, Михайле – окольничего, Иван и Василий войдут в возраст – тоже получат окольничих. Ваньке Годунову – Ирину, сестру твою, высватаю. Федор Никитич только помаргивал: не привык к бессонным ночам, смаривало. Вздремывать, когда решается судьба Мономаховой шапки?!
– Идут! – всполошенно вбежала в келию мать Александра.
Привскочил со стула, прильнул к окошку. Рыжая от шуб и шапок толпа простолюдья заполняла площадь.
– Пошли, Борис, к моему окну! Народ должен видеть нас вместе.
– Сначала покажись ты!
Он смотрел – как воду хлебал, нажаждавшись… Переодетые в простое платье приставы и сотники толкали людишек, и те, огрызаясь, посмеиваясь друг перед другом, опускались на колени. Зазевавшихся приставы лупили палками…
«Однако ж пришли и на колени встали», – сказал себе Борис, хотя тайно указал взыскать по два рубля с каждого, кто осмелится увильнуть от похода под царицыны окна. Два рубля деньги большие, стрельцам за год службы по пяти платят.
И вдруг похолодел. Где теперь Симеон Бекбулатович? Совсем из головы вышел. Посаженный в цари Иваном Грозным, Симеон Бекбулатович, к несчастью своему, носил титул тверского царя и был в родстве с могущественными Мстиславскими, тоже Гедиминовичами. Борис Федорович о Симеоне заранее позаботился – ослепил. И все же где он теперь? Так же тих? Нет ли к нему гонцов, странников?
С мыслью о Симеоне Борис тер бодягою щеки и, горя румянцем, подошел к царицыному окну.
– Масленица! Гулять бы да гулять, а они к тебе пришли, великая государыня!
– К тебе, Борис, они пришли! Я вместе с ними готова встать перед тобою на колени: прими венец.
– Я клятву дал – не быть на царстве! – Он придумал это только что, изумив сестру.
Пришли выборные.
– Я клятву дал – не быть мне на царстве! – повторил им свое слово Годунов и прибавил: – Не смею! Не смею и помыслить на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя. Простите меня, грешного!
– Да как же? Да гоже ли? Что людям-то сказать?! – растерялись, испугались народные посланники.
Кто-то из священства принялся выставлять Борису его права на престол, которые были исчислены патриархом Иовом на соборе и которые составил для святейшего сам Борис:
– «При светлых очах царя Ивана Васильевича был безотступно с несовершеннолетнего возраста, от премудрого царского разума царственным чинам и достоянию навык…» Государское здоровье царя Федора Ивановича хранил как зеницу ока. Победил прегордого царя крымского! Города, которые были за Шведским королевством, взял, все Российское царство в тишине устроил. Святая вера сияет во Вселенной выше всех!
– Простите меня, грешного! Простите! – твердил Борис, низко кланяясь звавшим его в цари, заплакал наконец и удалился.
3Ночью он был у немцев-астрологов. Трое старцев и юноша вышли к нему и поклонились. На лицах старцев он увидел смятение, на лице юноши страх.
