Геза Гардони - Звезды Эгера
Вокруг костра развалилось человек двадцать турок. Въехав в лес, они сразу же поставили телеги кругом в виде ограды. Лошадям спутали ноги и пустили их пастись на лужайку, а невольников согнали внутрь ограды. Их было шестнадцать человек: девять мужчин, пять женщин и двое детишек. Бедняжки так и повалились на траву. Некоторых тут же одолел сон.
Маленькая Вица заснула на горе узлов. Уронив голову на колени Маргит, правой рукой прижимая к груди свою жалкую куклу, она спала и видела сны. Рядышком лежал на животе Герге.
Кривой янычар оставил детей вместе с девушкой на возу и иногда поглядывал на них.
Костер пылал высоким пламенем. Турки резали баранов, кур и гусей. Невольники усердно трудились, приготовляя ужин. Немного спустя в чанах и котлах уже кипел паприкаш, а на вертелах подрумянивались бараньи ножки.
Лесной воздух наполнился заманчивым ароматом.
4
Не прошло и часу, как возница Андраш получил такую оплеуху, что шляпа его отлетела на две сажени.
— Чтоб тебе в седьмом кругу ада сгореть! Сколько ты паприки набухал? — заорал одноглазый янычар, крепко зажмурившись, и высунул язык, который жгло, как огнем.
К великой радости цыгана, весь паприкаш достался невольникам.
— Ай, ай, ай! За это стоило вытерпеть и две пощечины!
Турки поделили меж собой жаренные на вертеле бараньи ножки.
В бочки уже вставили краны, и турки пили венгерское вино из кружек и рогов.
Цыган встал, отер руками рот, а руки вытер о штаны и затараторил:
— Ваша милость, сударь-государь Умрижаба, целую ваши руки-ноги, дозвольте сыграть что-нибудь для удовольствия почтенных гостей.
Кривой янычар Юмурджак, которого цыган назвал Умрижабой, обернулся и, насмешливо сощурившись, спросил:
— Венгров хочешь скликать своим кукареканьем?
Цыган спокойно поплелся обратно к котлу и, запустив в него деревянную ложку, буркнул:
— Чтоб тебя повесили в самый сладкий твой час!
Турки жадно ели и пили, тут же делили добычу, менялись награбленным. Мрачный акынджи с обвислыми усами снял с повозки железный ларец. Ларец взломали, и из него посыпались золотые монеты, кольца и серьги.
Турки повели дележ у костра. Любовались драгоценными камнями.
Герге хотелось спать, но он не мог отвести глаз от Юмурджака. Страшным и странным казалось ему это лицо, этот голый череп. Стоило турку снять колпак, и его бритое лицо сливалось с бритой головой. А как чудно он смеялся, даже десны были видны!
Деньги поделили. Турок вытащил из-под доломана туго набитый деньгами толстый замшевый пояс и пошел туда, где паслись кони.
Герге по-прежнему не спускал с него глаз. Он увидел, что турок вытащил из луки седла деревянный шпенек и через маленькое отверстие стал просовывать туда деньги.
Невольники еще не кончили есть. К паприке они были привычны. Возница Андраш с удовольствием уплетал мясо.
— А ты почему не ешь? — обратился священник к Гашпару.
Парень сидел с краешка, понуро уставившись в темноту.
— Охоты нет, — ответил он угрюмо.
Немного спустя он взглянул на священника.
— Отец Габор, как поедите, выслушайте меня — хочу вам два слова молвить.
Поп отложил в сторону деревянную ложку и, звеня цепями, подсел к Гашпару.
— Чего тебе, сынок?
Парень смотрел, моргая глазами.
— Прошу вас, исповедуйте меня.
— Зачем?
— А затем, — ответил парень, — чтоб на тот свет явиться с чистой душой.
— Ты, Гашпар, еще не скоро туда явишься.
— Скорее, чем вы думаете. — Гашпар кинул мрачный взгляд на турок и продолжал: — Когда невольники кончат ужинать, сюда подойдет тот турок, что схватил меня. Он придет, чтоб надеть нам на руки кандалы. Вот я и убью его.
— Не делай этого, сын мой.
— А я его все равно убью. Только он подойдет — выхвачу у него кинжал и заколю, собаку! Прямо в брюхо клинок воткну! Так что вы уж, пожалуйста, исповедуйте меня.
Священник пристально посмотрел на него.
— Сын мой, — проговорил он спокойно, — я не стану тебя исповедовать: я лютеранин.
— Новой веры?
— Сын мой, она только называется новой, а на самом деле это старая вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не исповедуем — только сами исповедуемся богу. Мы верим, что господь зрит наши души… Но зачем тебе погибать? Сам же видишь — мы еще на венгерской земле, и Печ отсюда неподалеку. Частенько ведь случалось, что венгры отбивали невольников.
— А если не отобьют?
— Божья милость будет над нами. Ведь есть и такие люди — их даже немало, — которые достигли счастья на турецкой земле. Идет туда человек, закованный в цепи, а в Турции становится господином. Потом и домой возвращается… Пойдем, сын мой, поешь.
Парень мрачно смотрел на турок.
— Черт бы побрал их, окаянных! — пробормотал он сквозь зубы.
Священник покачал головой.
— Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?
Парень встал и поплелся к невольникам.
Это были большей частью молодые и крепкие люди. Среди женщин сидела цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и даже волосы ее, по цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.
Цыганка иногда вскидывала голову, отбрасывая волосы, падавшие ей на глаза. Она то и дело говорила что-то на своем языке рябому цыгану Шаркези.
— Кто она такая? Жена твоя? — спросил его возница.
— Нет, — ответил цыган, — еще не была моей женой.
— О чем же вы с ней толкуете по-цыгански?
— Да вот просит подпустить ее к костру, она будущее предскажет.
— Наше будущее в руках бога, — строго сказал священник. — Не устраивайте никаких комедий, не кощунствуйте.
Среди невольников сидело двое пожилых. Первый — молчаливый человек, по виду знатный барин, смуглый, седобородый, с длинными, свисающими усами. Его можно было принять и за барина и за цыгана. Он не отвечал ни на какие вопросы. От левого уха через всю щеку тянулся у него алый шрам. Странный запах исходил от него: так пахнет пороховой дым. Второй — тот крестьянин, которого вели на одной цепи со священником. Он смотрел на все широко раскрытыми глазами, словно удивлялся. Голова его свесилась на грудь, будто она была тяжелее, чем у других людей. Да и правда, голова у него была огромная.
Невольники ели паприкаш из баранины и тихо беседовали меж собой. Толковали о том, как бы освободиться от турок.
— Да никак, — сказал вдруг большеголовый крестьянин и, положив ложку, вытер губы рукавом рубахи. — Я-то знаю, — я уже однажды помучился в рабстве. Десять лет жизни у меня пропало.
— И что же, вас домой отпустили?
— Какое там отпустили!
— Так как же вы освободились?
— Как? А так — задаром, без выкупа. Привезли меня раз в Белград, и оттуда я удрал — переплыл Дунай.
— Каково же в рабстве-то? — спросил шестнадцатилетний парнишка со светлыми водянистыми глазами.
— Что ж, братец, нельзя сказать, чтобы там меня жареным и цыплятами кормили.
— А вы у богатого служили? — спросил кто-то из-под телеги.
— У самого султана.
— У султана? Кем же вы служили у султана?
— Главным чистильщиком.
— Каким это главным чистильщиком? Что же вы у него чистили?
— Конюшню.
Невольники рассмеялись, потом снова понурились.
— А с женщинами как обращаются? — спросила черноволосая молодица.
Крестьянин пожал плечами.
— Тех, кто помоложе, замуж берут — становятся турецкими женами. Но больше все служанками.
— А как обращаются с ними?
— Да с кем как!
— Зверствуют?
— Когда как.
— Бьют женщин? Правда, что они очень бьют женщин?
Священник встал.
— Стало быть, дорогу вы знаете?
— Лучше б я ее не знал!
Поставив ногу на ступицу колеса телеги, священник при отсветах костра пристально разглядывал широкое, гладкое кольцо кандалов, охватывающее щиколотку. На нем были выцарапаны значки. Это были записи какого-то невольника: страдания долгого пути, изложенные в двадцати словах.
Священник прочел:
— «От Нандорфехервара до Хизарлика один день. Потом Баратина…»
— Нет, — заметил крестьянин, — до Баратины пять привалов.
— Значит, эти пять крестов означают пять привалов. Стало быть, пять стоянок.
— «Затем следует Алопница…»
Крестьянин кивнул.
— «Потом Ниш…»
— Это уже Сербия, — вздохнул крестьянин, обняв свои колени. — Там растет этот… как его? Рысь, что ли…
— Рысь? — удивилась одна из женщин.
Крестьянин не ответил.
Священник продолжал рассматривать насечки на кандалах.
— «Потом следует Кури-Кемце…»
— Там много скорпионов.
— «Шаркеви…»
— Там три мельницы работают. Чтоб у них в запруде вода пересохла!
— «Цариброд…»
— Вот где меня исколошматили. Ртом и носом хлынула кровь. И голову рассекли.
— А за что? — спросили сразу несколько человек.
— За то, что я разбил кандалы на ногах. Вот за что!
