Иван Кошкин - За ценой не постоим
— Здравствуйте, Тулов, — сказал комиссар.
Трифонов вздохнул — Гольдберг опередил его и здесь.
— Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар.
Трифонов вздрогнул — в голосе бойца была странная настороженность, казалось, он не рад появлению политработников. От Гольдберга это тоже не ускользнуло:
— Где Медведев? — спросил он уже жестче.
— Не знаю, — ответил боец, избегая глядеть в глаза комиссару. — Я как греться ходил — его больше не видел. На позициях где-то.
— Греться? — переспросил Гольдберг.
Трифонов быстро объяснил, какие меры приняты в роте для обогрева людей. Комиссар кивнул.
— Далеко это?
— А вот идите по ходу сообщения, — показал Тулов за спину. — Там покажут. Только осторожней, у нас там из пополнения много, пугливые, не стрельнули бы.
Политрук понял, что этот боец как раз из тех, с кем Волков и Гольдберг выходили из окружения, — ничего удивительного, что Валентин Иосифович знает его.
— Идемте, Николай, — приказал комиссар.
Ход был едва по пояс — в бою по такому передвигаться только ползком, как видно, глубже строители отрыть не успели.
— Во взводе какое-то ЧП, — тихо сказал Гольдберг.
— Мне тоже показалось, что неладно, — ответил молодой политрук, придерживая карабин.
— Ладно, найдем Медведева — выясним.
Старшина Медведев нашелся быстро, как и командир первого взвода, он обходил позиции, следя за тем, чтобы никто не заснул. Увидев политработников, комвзвода-2 ощутимо подобрался и четко отрапортовал, что противник себя не открывал, пулеметчики и второе отделение греются. Гольдберг выслушал рапорт и сразу взял быка за рога:
— В чем дело, Денис? — спросил он холодно.
— Не понимаю вас, товарищ батальонный комиссар.
Луна зашла за тучи, и в темноте выражение лица было не разобрать, но Трифонову показалось, что старшина смущен и огорчен.
— Товарищ старшина. — Гольдберг умел быть жестким, и сейчас его голосом можно было резать стекло. — Что у вас произошло? Почему бойцы боятся политработников?
Тучи бежали по небу, луна выглянула снова. И Трифонов вздрогнул — широкое лицо комвзвода-2, обычно спокойное, даже сонное, сейчас выражало почти физическую муку.
— Денис, ты не можешь мне лгать, — уже мягче сказал комиссар.
Старшина вытер ладонью взмокший внезапно лоб, и Трифонов заметил, что на костяшках у Медведева засохла кровь.
— Что у вас с рукой? — резко спросил Николай.
— Я… — Медведев замолчал, глядя в землю.
— Вы кого-то ударили? — продолжал нажимать политрук. — Вы ударили своего бойца?
Трифонов знал, что, хотя с рукоприкладством и грубостью командиров в РККА идет борьба, такое случается нередко, но Медведев казался ему спокойным и выдержанным человеком. Судя по состоянию его кулака, старшина бил по-настоящему, от души, и здесь, на сыром ночном поле, в нескольких километрах от врага, это было очень серьезно.
— Ну… Ну, вылечил я тут одного от воспаления легких, — тихо сказал старшина, глядя прямо перед собой.
До Трифонова не сразу дошло, что имел в виду комвзвода, и когда он понял, ноги стали как ватные. В его роте…
— Кто-то из пополнения? — негромко спросил Гольдберг.
— Нет, из наших. Боец Коптяев.
— Почему не доложили? — Шок Трифонова сменился гневом.
— Симуляция — то же самое, что самострел, — заметил комиссар.
— Товарищ комиссар, поймите вы меня, ну доложу я — Коптяева под трибунал…
Спокойствие изменило Медведеву, он почти кричал шепотом, прижав огромные кулаки к груди, это было бы смешно, если бы не выглядело так страшно.
— Под трибунал, под расстрел, понимаете?
Он торопился высказать все, пока его не прервали, и Трифонов вдруг подумал, что этот огромный, сильный и жесткий с виду человек изо всех сил защищает своего струсившего бойца, даже не думая о том, что с него самого могут строго спросить за то, что не доложил о происшествии.
— Ну, сорвался он, начал кашлять, жаловаться. Я ему раз дал, сказал, что повторится — сам убью. А если под трибунал…
— Это произошло на людях? — резко спросил комиссар.
— Да, — снова опустил голову Медведев.
— Плохо, — сказал Гольдберг и повернулся к Николаю: — А вы что скажете, товарищ политрук?
— Я? — Трифонов вздрогнул от неожиданности.
— Вы, вы, — нетерпеливо подтвердил Гольдберг. — Это ваша рота, ваши бойцы, вы за них отвечаете.
Николай посмотрел на комиссара, потом на старшину. Решение могло быть только одно. Симуляция и самострел — то же дезертирство, Коптяева следовало арестовать и отправить в батальон, пусть капитан Ковалев решает — отправить в Особый отдел, или расстрелять на месте. Давать слабину нельзя, особенно сейчас, люди должны знать, что кара за трусость последует незамедлительно. И все же… Трифонов вспомнил Коптяева — невысокий, крепкий, с круглым, рябым лицом боец лет двадцати, обычный, каких тысячи. Он очень гордился медалью, политрук видел, как утром незадолго до выступления из Каширы, Коптяев показывал необстрелянным красноармейцам из пополнения свою «За боевые заслуги», потом завернул в чистую тряпочку и убрал в вещмешок. Было странно и страшно держать в руках жизнь человека, не врага — своего, и Трифонов понял, что не может обречь бойца Коптяева на смерть. Неизвестно, как подействует на людей расстрел их товарища перед боем, и потом… Николай не хотел себе в этом признаваться, но была еще одна причина. Он еще ничего не сделал для того, чтобы завоевать доверие и уважение бойцов и командиров своей роты, и если политрук Трифонов сейчас отправит красноармейца Коптяева под трибунал…
— А вы отдаете себе отчет, товарищ старшина, чем вы рискуете? — тихо спросил Трифонов. — Вы уверены, что Коптяев не пустит вам в бою пулю в спину?
— Уверен, — хрипло ответил старшина. — Сорвался он, с каждым может случиться.
— В таком случае, я считаю, нужно оставить все как есть, — повернулся Трифонов к Гольдбергу.
Комиссар крякнул, казалось, он хотел возразить, но потом передумал и кивнул.
— Хорошо. Я сам поставлю Ковалева в известность об этом… происшествии. Вы, Николай, расскажете обо всем командиру роты. Надеюсь, они согласятся с нашим решением. И не забудьте лично поговорить с Коптяевым, — комиссар помолчал. — Он должен знать, что его не простили, — ему предоставили возможность искупить вину в бою. Ладно, я на КП, проводите меня немного, Николай.
Они шагали по свежему и уже сырому снегу, два комиссара, старый и молодой, с неба снова посыпались белые хлопья, и Трифонов повернул карабин стволом вниз. Канонада вдали смолкла. Гольдберг молчал, и эта тишина, нарушаемая лишь скрипом сапог, становилась тягостной.
— Вы считаете, я поступил неправильно? — спросил он напрямую.
— Строго говоря — да, — ответил Валентин Иосифович. — Коптяев совершил воинское преступление, и за это должен быть наказан.
— Расстрелян, — угрюмо поправил Николай.
— Да, возможно, — расстрелян. Мне не следовало перепоручать это решение вам, но что сделано — то сделано, и отменять его сейчас будет не верно.
Гольдберг замолчал, они шли через небольшую рощу, время от времени с ветки падал ком мокрого снега, Трифонов каждый раз перехватывал карабин и в тревоге оглядывался. Дважды их окликали красноармейцы, невидимые в своих ячейках, накрытых плащ-палатками, и Николай в который раз подумал, что их чересчур редкая оборона вряд ли удержит серьезный удар врага.
— Но я понимаю, почему вы хотите прикрыть Коптяева, — продолжил внезапно Гольдберг. — Ладно, посмотрим, чем это обернется. Меня беспокоит только одно: слишком много народу это видело. Обязательно найдется кто-нибудь, постарается передать, куда надо.
— Что передать? — напрягся Трифонов.
— Старшина Медведев не сообщил по команде о факте трусости, политруки Трифонов и Гольдберг прикрыли факт воинского преступления, потом и Волкова с комбатом могут потянуть, — комиссар вытащил из кармана кисет, но, спохватившись, сунул его обратно. — Найдутся такие товарищи, которым очень нужно доказать, что их присутствие необходимо именно в тылу, а не на передовой. Они с радостью дадут делу ход.
— По-моему, вы преувеличиваете, товарищ батальонный комиссар, — заметил Трифонов.
— Преувеличиваю? — переспросил Гольдберг.
Они вышли на опушку рощи, дальше начинались позиции второй роты, за которой располагался КП батальона. Комиссар остановился, огляделся по сторонам. Между ними и открытым полем шел завал из срубленных и перебитых подрывными зарядами деревьев, кое-где обмотанных кусками обычной и колючей проволоки. Саперы торопились, поэтому деревья свалили кое-как и, пожалуй, слишком близко к опушке, но и такое заграждение враг перелезет не сразу.
— Давайте-ка еще раз присядем, Коля, вон как раз и бревно подходящее. — Гольдберг стряхнул снег со сломанного дерева и аккуратно уселся. — Старею, похоже, ноги уже не те.
