Анатолий Субботин - За землю Русскую
— А ты… Сам ты сделал бы так?
— Время мое ушло, — помолчав, глубоко вздохнул Конуша. — Молод был — не уразумел, нынче — куда уж! Последние топчу лапотки.
Конуша закашлялся. От кашля что-то мокрое и тяжелое хлюпает у него в груди. Обнаженное плечо вздрагивает и трясется сухим мослаком.
Глава 3
Воля
Хилым стручком рос Окул, боярский ключник. Ничего так жадно не искал он в жизни, как дородства. Жил — завидовал чужой силе, в зависти и старость пришла. Высох, плечи к груди свело. И ростом притоптался Окул, и морщины легли на лицо, как темные сошные борозды. Сидеть бы убогому с нищею братией в проезжих Спасских воротах на Пискупле-улице, просить Христовым именем на свои немощи, да нет… Окул — ближний ключник боярский, правитель в хоромах. Глядя на него, ахают люди: диви, в чем бог тепло держит?! А Окул как клещ: весь день на ногах, ни хвори на него, ни усталости; ко всему он холоден: ни слова у него доброго, ни жалости в сердце.
Приметил он Ивашку. Работлив холоп. Раз побывал Окул у Ивашкина жернова, другой… Ивашко как бы не видит. Складную песню играет жернов, сып ровный, мука течет мягкая, без дробинок. По лету уже услыхал как-то Ивашко Окулово покашливание… Приостановись на секунду жернов, не миновать бы беды. Но жернов кружится, как положено.
— Сними-ка железы с молодца, — велел Окул рыжему. — А ты, — Окул тронул Ивашку, — не греши! Ох, велика милость болярская!
В жерновой клети ближе всех Ивашке Конуш. Ночью, когда поднимались наверх, они рядом спали в людской. Улегшись, иногда перебрасывались словами. Конуша рассказывал Ивашке о себе. Так Ивашко узнал, что Конуша в молодых летах жил на воле. Не новгородец он. Родился Конуша в Суздальской земле, в Залесье. Займище имел там родитель. Хлеб сеяли, лыко драли, промышляли зверя. В те годы кровь горячим ручьем играла в жилах Конуши, не сиделось ему, не жилось тихо. Кликнул князь Юрий Всеволодович поход, пристал молодец к княжему полку.
— И зачем шел — не ведаю, — каялся он Ивашке. — Думалось, худо жить в лесу, тоскливо; свет захотелось увидеть. Не знал я, Ивашко, куда мне силу девать. А тут поход. Добро бы против чужих, против врагов иноземных… Не-е-ет, свои. Князья Юрий и Ярослав Всеволодовичи искали склонить всю Русь перед Суздальской землей, как было при старом Всеволоде, а противу Юрия и Ярослава брат их Костенкин да тесть Ярославов поднялись, да брателки двоюродные… Сошлись рати на речке Липице. Жестоко бились. Меня конь смял в той битве. Конец пришел, думал, а нет, выжил. Но лучше бы, Ивашко, пасть мне, лучше бы черное воронье клевало глаза мои! Князья Юрий и Ярослав бежали с поля. Счета не знали полону Мстислав Мстиславич и Костенкин Всеволодович. Дружинник Горша, из Мстиславовой рати, привел меня в Новгород. На торгу продавали полонянников. Упырь Окулко за две ногаты серебряных[11] взял меня для болярина. Спервоначалу я в вотчине жил, на Мете. Почто не ушел тогда — не ведаю. А как бросил меня Окулко в жерновую клеть, тут, у жернова, знать, и жизнь кончу.
Конуша умолк. Ивашко ворохнулся на соломе, подвинулся ближе, шепнул:
— Уйдем! Возьмем волю.
Горькая судорога свела лицо Конуши.
— Куда я, — прошептал он. — Силы прежней уж нету.
— Помогу.
— Поздно, Ивашко. Конец скоро. Сам погибну и тебе руки свяжу.
Закашлялся. Глухо, надрывно кашлял, потом долго лежал ничком. Ивашко зажал уши. «Уйду, — думал. — Увижу волю». Страшнее смерти казалась ему судьба Конуши.
И тот день начался, как начинались все дни в жерновой клети. Гудели, кружась, верховоды, сушила горло пыль. Около полудня принесли ушат с похлебкой. Овощное зелье да рыбьи кости в вареве, но и от того будто свет блеснул. Наведался в клеть Окул.
— Кончай-ко работу, паробче, — сказал, поравнявшись с Ивашкиным жерновом. — На торг пойдешь, с возами. Небось горазд мешки таскать.
Открыты створы ворот, возы тронулись. Ивашко позади. В той же рубахе он, в какой стоял в клети, босой, без колпака, осыпанный мучной пылью. На улице опьянел от простора. Все думы свои забыл. Глаза не видят ни хором островерхих, ни стены Детинца. Опомнился, когда миновали Великий мост, свернули на торг, к мучному ряду.
Шумен и люден торг в Новгороде Великом. В ушах у Ивашки звон от многоголосого гама, от толкотни, от всего не виданного им у себя, в Обонежье, на берегах Лач-озера. Зазевался он, толкнул ненароком лоток с рыбой вяленой. Баба в широком красном сарафане вытаращила на Ивашку глаза, завизжала на весь торг:
— Подлая чадь! Держи его, люди добрые! Рыбу рассыпал…
Что дальше кричала она — Ивашко не слышал. Людская толпа замкнула его, понесла. А где-то близко:
— Сбитень горячий, сбитень… Сам пил, язык проглотил…
Неподалеку от вымола[12] толпа обступила юродивого. Кто смеется, глядя на него, кто утирает жалостные слезы. Юродивый — босой, в веригах, простоволосый, с мокрой от слюны бороденкой — подпрыгивает то на одной ноге, то на другой; трясет зажатым в кулаке, похожим на медное яблоко шаркуном, визжит:
— И-го-го! В рай поведу, ворота открою, ангелов позову… И-го-го!
— Угодник божий, Прокопушко!.. За нас грешных вериги терпит.
Оглянулся Ивашко — возы с боярской мукой пропали из виду. Один он в шумной, крикливой толпе. Ткнулся в одну сторону, в другую — не видно телег. Ивашко назад было, к мосту, а толпа бросила его ближе к вымолу, туда, где покачиваются на волне причаленные у настила заморские ладьи.
Река, хотя и мутная она, напомнила Ивашке Лач-озеро. Он остановился любуясь.
— Что, паробче, хорош старый Волхов? — кто-то тронул Ивашку сзади. — И то молвить, нет нигде реки лучше.
Рядом с Ивашкой чужой житель. Зипун у него нараспашку, колпак сдвинут на затылок; колечками вьется тронутая инейком русая борода, глаза светлые… Чудно смотрит на Ивашку, будто раньше знавал его.
— Наше озеро краше, — похвалился Ивашко.
— Где оно есть, ваше озеро?
— Там… — начал Ивашко и осекся. Не дворский ли, не из боярских ли хором житель?.. Представилось Ивашке, схватят его сейчас, спутают в тенета, поведут на боярский двор… Увидев его, покашляет, смеясь, упырь Окулко и тихим голоском своим осудит на муки.
Ивашко отступил от жителя, круто повернулся и, расталкивая толпу, потонул в ней.
Одно в думах — бежать! Перед глазами неожиданно встало испитое лицо Конуши. И торг, и реку — все заслонило оно собою. Воля! При этой мысли даже солнце выпуталось из облачка, заиграло над городом.
В стороне от торга меньше людей, но зато самого издалека видно. Рядом паперть Егорья в Кожевниках. Ивашко скрылся за церковным двором, отдышался. До вечера просидел он в зелени молодых топольков у Егорья. Стало уже темно, когда покинул убежище. Долго, где прямо, где задворками, кружил около жилья, пока не очутился на Ильиной.
Скорее… Вон из города!
Близко конец улицы. Выбраться в поле, а там — ищи ветра. Вдруг у чьих-то ворот показалась рыжая борода. Напомнила она Ивашке рыжего Якуна. Если б дождик хлестнул из ясного неба, Ивашко и тогда не скрылся бы так резво, как сейчас, в тени, под ближним деревом. Отдышался, перебежал через улицу, в темноте толкнул кого-то.
— Не тесна ли тебе, паробче, улица широкая?
Взглянул Ивашко и замер. Перед ним давешний житель, что встретился на торгу. И тот признал молодца. Смеется.
— К дому ли спешишь? — спрашивает. — Близко ли дом-от?
Он отступил от Ивашки, помолчал, как бы любуясь им, и добавил:
— Жилье ищешь? Заходи! У меня тихо. Для дела моего надобен молодец.
Ни тогда, ни после Ивашко не сумел бы открыть, почему он поверил жителю. В голосе ли его уловил сочувствие себе или подкупило открытое лицо незнакомца, но Ивашко не побежал прочь.
— Напиться бы, — чуть слышно промолвил он и оглянулся: не видно ли где рыжего?
— Не страшись, паробче, — приметив Ивашкин опасливый взгляд, сказал житель. — На Ильиной тебя не обидят. Ремесленные мы. Кто ты — не спрашиваю, сам в беде бывал… Пойдем! В кузне у Никанора за питье рубашку не сымут.
Прожил Ивашко у Никанора до зимы. На первых порах опасался он выходить на улицу, но прошло время — привык. На лице у него мягким пушком кудрявится борода, на плечах — не посконная рубаха, а суконный зипун. Одного роста он с Никанором, одёжа с Никанорова плеча ему впору. Качал Ивашко мех у горна в кузне, белое железо бил молотом. Учил его Никанор своему ремеслу.
Святки. Зимний праздник. Мороз жжет щеки, щиплет носы и уши белыми пальцами, а на торгу в Новгороде на святках шумно и людно. В Пробойном и Сыром рядах — куда ни повернись — не протолкнешься. На Гулящей горке скоморошьи забавы: игры и прибаутки ряженых, звонкие голоса петрушек…
Вышел Ивашко на торг и — забылся. Мороз нипочем молодцу. То и беда, что один, не с кем словом перекинуться. Уж и день к вечеру, того и жди — рассыплются над городом звезды в потемневшем небе, хлестнет звонче мороз студеной ременницей по углам изб. А чем крепче мороз, тем больше веселье. Да и кто не любит на Руси старуху зиму! Вот она — в теплой шубе, в белых рукавицах, в меховом колпаке, опушенном сканью инея.
