Сергей Максимов - Путь Грифона
Ему понравилось ухаживать за ней. Глупо улыбаясь и не стесняясь этого, он принялся её кормить. «Так, наверное, кормят любимых детей», – подумал он. Закончив это приятное занятие, поставил пустую тарелку на прикроватную тумбу.
– Спасибо, – полушёпотом поблагодарила его Ангелина.
– Пожалуйста, – едва слышно ответил ей Суровцев.
Ещё раз осмотрел ступни её ног. Нашёл в шкафу чистые шерстяные носки, надел их жене на ноги. Закутал Ангелину в одеяло, точно перепеленал, подогнув под тело толстые края покрова. Принёс из кабинета венчальные свечи и подсвечник. Установил свечи. Зажёг. Сел рядом.
Ангелина вытянула из-под одеяла руку. Нежно коснулась ладонью руки мужа. Они продолжали молчать. И продолжали без слов своё неизъяснимое, радостное и желанное общение. Пока она не уснула. Большие венчальные свечи медленно и ровно горели без малейшего треска и копоти.
Под вечер Сергей Георгиевич вышел в прихожую, где был установлен телефонный аппарат. Плотно закрыл дверь. Повод, по которому он хотел позвонить, показался ему крайне важным и срочным. Назвал телефонистке номер телефона охраны особняка на Пречистенке. Трубку снял дежурный по объекту:
– Дежурный слушает!
– Сергеев у аппарата, – назвался Суровцев фамилией для телефонных переговоров.
– Здравия желаю, товарищ Сергеев! – отозвался дежурный, узнавший голос генерала.
– Скажите, голубчик, мой помощник на месте?
– Так точно!
– Найдите его и пригласите к телефону.
– Есть, – ответил дежурный.
Искали Черепанова недолго.
– Здравия желаю, товарищ Сергеев, – раздался в трубке бодрый голос лейтенанта.
– Как наши ведомственные дела? – спросил Суровцев, перейдя на особую манеру разговора по телефону, которая не допускала упоминаний учреждений, званий и настоящих фамилий.
– Женщина накатала два листа любовных признаний. Они у меня.
– Где она сейчас? – спросил Суровцев о Каблуковой, отметив при этом, что его помощник стал перенимать не лучшие черты общения у Новотроицына.
– Вернул туда, где взяли. Прямо к парадному крыльцу, – точно подтвердил подозрения о дурном влиянии помощник.
– Хорошо. Но я по другому вопросу. Меня беспокоит судьба лётчика, с которым я летал по известному вам маршруту. За суетой последних дней я, признаться, упустил этот вопрос.
– Вас понял, товарищ Сергеев.
– Вот и хорошо. Свяжитесь, с кем следует, и попытайтесь самостоятельно решить это дело. Если возникнут трудности – звоните мне в любое время.
Черепанов не позвонил ни вечером, ни ночью. Из чего Сергей Георгиевич заключил, что с поручением тот справился. Работал почти до утра, через каждые полчаса вставая из-за стола и подходя к спящей жене. Если Ангелина беспокойно ворочалась в постели с вечера, то ночью спала спокойно. Опять присел на постель рядом с ней. Вспомнилось, как однажды, узнав, что когда-то он писал стихи, она настояла, чтобы он прочёл их ей. Лучше бы он этого не делал. Понимая, что эти стихи посвящены другой женщине и, в общем-то, не ревнуя его, она всё же поинтересовалась:
– А почему мне ты не посвятил ни одного стихотворения?
Он пытался ответить сам себе на этот вопрос. Ответ оказался не утешительным. Было понятно, что не генеральское это дело – писать стихи. Но и не в этом даже дело. Это молодой человек уверен, что всякое его поэтическое откровение есть шедевр и открытие, неизвестное миру. Для юноши всё новое, почти всё неведомое и незнакомое. «Поэзия, – был убеждён он теперь, – фиксация проявления чего-то нового, никем не описанного. В крайнем случае, новый, неизвестный взгляд на давно известные явления. Красивое описание давно знакомого человечеству – просто риторика».
Но, как это было ни странно, вернувшись в кабинет, он впервые за многие годы написал лирические стихи. И обыденные строки имели свойства поэзии:
Поиск россыпи слов – святое
и опасное ремесло.
Горн бессонниц пройдя, как литое,
в жизнь мою это знанье вошло.
Я не ведал, что жизнь предложит
мне такое… Но ей видней…
Ты на целую жизнь моложе…
Я на жизнь без тебя бедней…
Глава 2
Кровавый путь
1920 год. Сентябрь – ноябрь. Украина
1920 год, точно грязная, густая и кровавая трясина, из которой даже в повествовании так просто не выбраться. И едва вырываешь ноги из месива одного, другого месяца и ощущаешь под ногами твёрдую почву возвышенности, как тут же поскальзываешься и сползаешь обратно.
Уже через ветреные, слякотные октябрь и ноябрь, кажется, выходишь к снежной вершине года. Кажется, стряхнув с ног пудовые, загустевшие комья вязкой неразберихи, ощущаешь под ногами землю, как уже не по грязи, а по замёрзшей глади декабрьского гололёда, точно в кошмарном сне, катишься обратно, через ноябрь и октябрь, в сентябрь и август.
Он сухой, безоблачный и солнечный. Он просолен людским и лошадиным потом. Насквозь пропитан не успевающей высыхать даже от нещадной жары кровью. Трупным смрадом. И снова, как в кошмарном сне, бежишь и не можешь убежать из военных лета-осени одна тысяча девятьсот двадцатого года. При всех немыслимых и мыслимых усилиях остаёшься на месте. Вдруг оказываешься в середине октября у железнодорожного полотна в районе села Ольшаники. И хочется трясти головой, чтоб понять, – сон это или явь? Что это? Вдоль рельсового пути, в поле, недалеко от села выстроились обвиняемые в грабежах и погромах полки неполного состава шестой дивизии Конармии. Свежий утренний ветерок заставил всех надеть шинели. Оружейная сталь винтовок и шашек неприятно холодит ладони. Уже близки первые заморозки.
Несколько дней тому назад в местечке, населённом исключительно евреями, комиссар шестой дивизии Шепелев застрелил бойца, пойманного им с поличным, за грабеж и убийство. Не прошло и полчаса, как сам комиссар Шепелев пал от пуль погромщиков. О чём и сообщил в своём рапорте в Реввоенсовет армии секретарь убитого комиссара по фамилии Хаган. И вот уже по личному распоряжению Ленина и Троцкого в Первой конной армии работает комиссия ВЦИК, наделённая самыми широкими полномочиями. Члены комиссии где-то заседают. Что-то изучают. Делают какие-то выводы.
– Ну что, доигрались, бляди? Дошутковались, мать вашу, – продолжал ругаться матом на конармейцев Будённый, – дошалились, шалуны херовы! Довыпендривались, индюки гребучие!
Спешенные бойцы «замаранных полков» отворачивали головы в сторону от бившего в глаза солнца. Со стороны казалось, что они виновато отводят взгляды. Или так они искоса поглядывают на большую группу коноводов при лошадях, которых оказалось так много, что невольно возникало подозрение, что «виноватые» в любой момент готовы броситься к своим коням, чтоб вскочить в сёдла и в один момент ускакать куда глаза глядят.
– Просили, умоляли вас, бисовых детей… Не трогайте жидов! Не трогайте, варнаки, чёртово еврейское семя! А вы что сотворили? Как сговорились, пакостники хреновы, – и снова следовал изысканный набор нецензурных имён нарицательных.
– Охолонись, Семён, – вполголоса сказал командарму Ворошилов, – погоди заворачивать, пока бронепоезда не подошли.
– И что с вами делать-то теперь? – чуть спокойнее спросил бойцов Будённый. Раздосадованно сплюнув под ноги своего коня, командарм поскакал вдоль рядов «чистых полков», стоявших чуть позади командиров. Ему предстояло возглавить «чистых» в случае сопротивления разоружению со стороны «замаранных».
– Давай, читай, – как можно спокойнее сказал Ворошилов члену комиссии Всероссийского центрального исполнительного комитета Минину, стоявшему рядом, и кивнул на пеший строй подразделений шестой дивизии.
Чуть проехав вперёд и ближе к понурым рядам пеших будённовцев, член ВЦИК и член РВС Первой конной Минин остановил коня. Строй чуть шевельнулся, точно хотел приблизиться к всаднику, чтобы лучше слышать его речь.
– Смирно! – оставаясь на месте, во всё горло прокричал Ворошилов, да так, что боевой конь под ним вздрогнул от неожиданности и едва не встал на дыбы.
– Приказ Революционного военного совета по войскам Первой конной красной армии. Номер восемьдесят девять. Одна тысяча девятьсот двадцатый год. Девятое октября, двадцать четыре часа, станция Ракитно, – почти криком подхватил приказной тон Ворошилова Минин.
Одновременно, вдали, справа и слева от выстроившихся полков, прогудели паровозные гудки бронепоездов, которые, сбавив ход, стали медленно приближаться. Им предстояло остановиться за строем, создав непреодолимую бронированную стену за спинами «замаранных».
– Мы, Революционный военный совет Первой конной красной армии, именем Российской Социалистической Советской Рабоче-Крестьянской Республики объявляем, – артистически сделал небольшую паузу Минин, – слушайте, честные и красные бойцы, слушайте, преданные до конца трудовой республике командиры и комиссары…
