Всеволод Крестовский - Петербургские трущобы. Том 2
LXIII
ФОМУШКА-ПРОРОК, ПО ОТКРОВЕНИЮ ХОДЯЩИЙ
В тот же день утром, сообразив все обстоятельства и не теряя времени, он отправился к Устинье Самсоновне.
– А что, братец, не слышно ли, как скоро гонение будет? – вопросила его промеж постороннего каляканья хлыстовская матушка.
– Гонение? Како-тако гонение? – откликнулся Фомка.
– А от антихриста и ангелов его на верных слуг дому Израилева, – пояснила Устинья Самсоновна, очень уж любившая книжно выражаться по писанию.
– А что тебе в том гонении, матка?
– Как, братец мой, что! Пострадать за веру правую хотелось бы, претерпеть желаю.
– Желаешь?.. Ну, бог сподобит тебя со временем, коли есть на то хотение такое.
– Да долго ждать, мой батюшка, а мне хорошо бы поскорей это прияти, потому – человек я уже преклонный: может, бог не сегодня – завтра по душу пошлет.
– Можно и поскорей доставить, – согласился блаженный, с видом человека, который знает и вполне уверен в том, что говорит.
– Ой ли, мой батюшка?!. Да каким же способом это? – воскликнула обрадованная фанатичка.
– А уж я знаю способ… Дух через откровение свыше сообщил мне… – с таинственной важностью понизил блаженный голос. Устинья Самсоновна ожидательно вперила в него взоры и приготовилась слушать.
Фомушка начал с обычною у него в таких случаях широковещательностью:
– Преданием святых отец наших, верховного гостя Данилы Филипповича и единородного сына его, христа Иван Тимофеича, про всех верных братьев-богомолов от поколения Израилева ты знаешь, мать моя, что именно завещано?
– Ну? – тихо вымолвила старуха, пожирая его глазами и боясь пропустить без глубокого внимания хоть единое слово из Фомушкина откровения.
– Тыем преданием завещано нам: живучи среди новых Вавилонов, сиречь городов нечестивых, кои бо суть токмо гнездилища мрашиные, боритися непрестанно противу силы антихристовой, «дондеже не победите», сказано.
И вслед за этим приступам он вынул из-за пазухи и показал ей полученную от Каллаша ассигнацию.
– Зри сюда! Что убо есть сие?
– Деньги, мой батюшка… – робко произнесла недоумелая старуха.
– Не деньги, а семя антихристово, – авторитетно поправил ее Фомушка. – Но зри еще. Чье изображение имеется на тыем семени?
– Не ведаю, батюшка… Уж ты поведь-ко мне, голубчик, ты – человек по откровению просвещенный.
– На то и просвещен, чтобы поведать во тьме ходящим, – с важностью и достоинством согласился Фомка. – Тут бо есть положено изображение печати антихристовой – уразумей сице, матка моя, коли имеши разумение!
– Уразумела, батюшка, уразумела, касатик мой… Да только… как же это мы-то, верные, и вдруг… печатью и семенем пользуемся?
– Руки свои оскверняем, потому, никак иначе невозможно, доколе в мире сем живем и доколе антихрист воцаряется. А нам надлежит всяку потраву и зло ему творити, дондеже не исчезнет. А ты знаешь ли, матка, чем дух-то святый повелел мне в откровении зло ему учинять? – таинственно и даже отчасти грозно спросил ее Фомушка.
– Неизвестна о том, наставниче, неизвестна… Человек я темный, – сокрушаясь, помотала головой хлыстовка.
– А вот чем! – пристально уставился на нее блаженный. – В этом семени и печати есть его главная сила, и коли эту самую силу сокрушить, то и враг исконный сокрушится и уйдет обратно в греческую землю, где первично и народился, по писанию. А как сокрушить эту силу вражию?
– Неизвестна, батюшко, и о том неизвестна…
– Я тебе открою сие, только внимай со тщанием. Есть у них закон такой грозный, что буде кто это самое семя и печати его подделывать станет, тот да будет биен много и нещадно, и в Палестины сибирские на каторгу ссылаем. Про это, чай, слыхала?
– Слыхала, родненький, как не слыхать! Запрошлым летом еще одного за это самое, сказывали, быдто очинно жестоко на Конной стебали.
– А почему стебали-то? Потому самому и стебали, что от подделки веры люди не имут в семя и печати его, а коли веры не имут, стало быть, и сила его сокрушается, а коли сила сокрушается, стало быть, и сам он яко воск от лица огня исчезнет с лица земли. Вот оно что, матка моя. Поэтому дух божий и найде на мя, окаянного и недостойного, и повеле: да ничем иныем, как токмо от единого семени побивать ныне антихриста!
Старуха, в мозгу которой глубоко засели и перемешались все предания и верования многоразличных толков, какие она перепытала, и улеглись у нее в какой-то фанатический сумбур, только головою своею благоговейно покачивала да с верою впивалась глазами в блаженного.
– Стало быть, божьи люди победят, только зевать да времени упущать не надо нам, да пока до поры крепко язык за зубами придерживать! – заключил он весьма многозначительно и с великим глубокомыслием.
– А вот ты, матка, пострадать за веру ангельское хотение возымела, – неожиданно поддел он старуху, после минуты религиозно-раздумчивого молчания. – Это опять же не кто иной, как токмо аз, многогрешный, могу предоставить тебе.
– Ой, батюшка, да неужто же и вправду-ти можешь? – встрепенулась Устинья Самсоновна.
– Могу, потому, это все в нашей власти, – с непоколебимой уверенностью похвалился он.
– Да что же сотворить мне для экой благодати-то надобно?
– Твори волю пославшего, а я научу тебя. Аще хощеши спасенна быти, – начал плут с подобающей таинственностью, – открой свой дом избранникам духа, помести их в тайнице своей, в подъизбище… Мы заведем здесь фабрику, и станем потайно творить фальшивые печати и семя.
Старуха поняла его мысль, и по лицу ее пробежал оттенок боязни и недоумения, что как же, мол, это вдруг у меня так устроится?
Фомушка сразу заметил ее внутреннее движение и поспешил строго и увещательно прибавить:
– Мужайся, мать моя, если хочешь спасенье прияти! Не поддавайся страху иудейскому: это антихрист тебе в уши-то шепчет теперь, это он, проклятый, в сердце твое вселяется!
Старуха испугалась еще пуще прежнего, ибо уразумела, что Фомушка, божий человек, проник в ее сокровенные помыслы, и что, стало быть, поэтому он воистину есть избранник духа.
– Вот видишь ли ты, маловерная, – с укоризной приступил он к новым пояснениям, – если мы понаделаем великое множество этого семени и рассеем его по свету потайно, так что про нас не догадаются ангелы нечестивии, то сила антихристова тут же и сокрушится, и настанет царствие духа, а ты, раба, в те поры божьей угодницей вживе соделаешься за свое великое подвижничество, за то, что силу вражию побороть пособляла.
– Так-то так, мой голубчик, – согласилась Устинья, – да все же… коли не успеем, да накроют нас…
– О том не пецыся! – перебил ее Фомушка. – Это уж я так обделаю, что никак не накроют – у меня уж и людишки такие ловкие подобраны, а мы их в наше согласие, даст бог, обратим, ну, и, значит, к тому времени как дух к нам прикатит, мы себе через то самое еще более благодати подловим, ко спасенью души своей, значит.
Старуха согласилась и с этим многозначительным аргументом.
– А ежели, божиим попущением, и накроют нас слуги вражий, – вразумительно продолжал блаженный, – то опять же таки этому радоватися подобает, потому, коли накроют – сейчас же и гонение будет на нас: в кандалы забьют, в остроги засадят, бить много почнут и в Сибирь ссылать станут – ну, и значит, ты мученический венец прияти, мать моя, сподобишься, за веру претерпение понесешь, и царствие славы за это самое беспременно будет тебе уготовано.
Старец Паисий Логиныч, строго безмолвствовавший во все время этого увещания, но тем не менее внимавший Фомушке, неожиданно поднялся теперь с своего места и с решительным, повелевающим жестом подошел к Устинье.
– Соглашайся, Устиньюшка, соглашайся! – прошамкал он разбитым и дряхлым своим голосом. – Братец наш правду тебе говорит, великую правду!.. Полнока, и в сам-деле, терпеть нам покорственно от силы антихристовой! Время и слобониться… Миру скоро конец, и всей твари скончание – час приспевает!.. Не мысли лукаво, соглашайся скорее!
Но своеобразная и ловкая логика смышленого мошенника и без того уже вконец проняла фанатическую старуху, так что она тут же порешила с ним на полном своем согласии.
LXIV
ДОКТОР КАТЦЕЛЬ
Планы компании были весьма широки. Она не намеревалась ограничить круг своей деятельности пределами одного только Петербурга; напротив того, впоследствии, при развитии дела, когда оно уже прочно стало бы на ноги, предполагалось завести своих агентов в Москве, в Риге, в Нижнем, в Харькове, в Одессе и в Варшаве. Herr Катцель предлагал было основать фабрику не в Петербурге, а в Лондоне или в Париже, но Каллаш решительно воспротивился этой мысли.
– Здесь, – говорил он, – и нигде более, как только здесь в Петербурге, можно взяться за такое дело! Разве вы не знаете, что такое лондонская полиция? Там, как ни хитри, но едва ли нам, иностранцам, удастся провести английских сыщиков! В Париже – то же самое. А здесь мы все-таки у себя дома, здесь мы пользуемся известным положением в свете; хорошей репутацией, наконец, на случай обыска, ни при одном из нас, а также и в квартирах наших никогда не будет найдено ничего подозрительного.
