Михайло Старицкий - РУИНА
Но настали смутные времена кровавых междоусобиц и пошатнули как права, так и благосостояние монастыря.
Руина, охватывавшая весь край разрушительной властью, коснулась и этого затерявшегося в дебрях кляштора: богатства его отчасти растратились на внутренние потребности, отчасти вынужденно пошли на вооружение шляхты, а при истощении их трудно было поддерживать внешнюю и внутреннюю красоту. Оскудение виднелось на всем — и на обваленных мурах, и на побитой, обрушившейся во многих местах черепице, и на почерневших куполах, и на потрескавшейся внутренней орнаментике.
Но тем не менее, кляштор стоял еще величаво; брама его была крепка и хранила за собой много молодых и старых затворниц.
В обширном покое кляштора и теперь сидят за работой белицы да послушницы. Покой угрюмо–пустынен; низкие, стрельчатые своды словно нависли над ним и гнетут своей тяжестью; в широкие, сдавленные, с мелкими переплетами окна, помещенные глубоко в необычайно толстой стене, падает косыми снопьями мутный свет, ложась светлыми пятнами лишь на средине кирпичного пола и оставляя углы и нижние части стен почти не освещенными; стены, от контраста со светлыми оконными пролетами, кажутся совершенно черными. Посредине более длинной стены протянулся от полу до готической излучины в потолке большой черный крест и на нем распятие. У подножья креста прибита к стене раковина, наполненная святою водой. Всякая входящая черница должна обязательно преклонить колени пред распятием, приложиться к нему и, омочив пальцы в воде, провести ими по своему челу.
Посреди комнаты, в наиболее освещенной ее части, стоят теперь пяльцы и столики; у стен же виднеются простые потемневшие деревянные скамьи и длинные, придвинутые к ним столы, да у правого крайнего окна помещается еще в углу аналой, покрытый черным сукном. Вот и вся суровая обстановка этого трапезного и рабочего отделения.
Теперь за всеми столиками и пяльцами сидят на высоких треножных табуретах нагнувшиеся, с поникшими головами чернички, еще не посвященные, впрочем, в иноческий сан, а предназначенные и готовящиеся к нему. Все они одеты в длинные, из грубой, темно–коричневой материи, сукни; на головах у них белые повязки, низко опущенные на лоб, с длинными, спадающими на плечи концами, а на груди белеют нагрудники, словно щиты, закрывающие их от всяких житейских волнений. У аналоя стоит пожилая монахиня в длинной, черной, с широкими рукавами, мантии, с черным на голове покрывалом, спадающим прозрачными складками до самого пола. Монахиня читает по–польски житие св. Терезы. Голос ее равномерно и монотонно раздается в трапезной, нарушая царящую там тишину. В промежутках, когда уставшая монахиня замолкает и, перебирая четки, шепчет беззвучные молитвы, тишина эта особенно выдается своею давящею тяжестью, в гробовом молчании слышится едва уловимый шелест подымающихся и опускающихся с иглами рук и изредка лишь прорвется где-нибудь легкий вздох подавленного стона.
У окна, поближе к аналою, сидят за пяльцами две молодыя белицы; одна из них необычайной красоты — нежная блондинка с темными глазами и темными же соболиными бровями, а другая — смуглая брюнетка с скрытым огнем искрящихся глаз.
По характерным дугам бровей блондинки, по дивному овалу ее личика можно бы сразу угадать в ней украинское происхождение; но в темных глазах ее светилась нега южного неба и противоречила отчасти их ангельскому выражению. Впрочем, на всем облике этой белицы была разлита тихая скорбь и безропотная тоска.
Наклонивши головку, белица проворно кладет золотой ниткой стежок за стежком и слушает, что читает монахиня; но слова чуждого ей языка скользят бесследно в мозгу и монотонным своим течением вызывают притупление слуха; действительность уходит вдаль, а чуткая мысль снует нити воспоминаний, и образы прошлого начинают выплывать из прояснившейся мглы: уютное гнездышко в хуторе, дорогие лица, родненький дед, соединивший в себе и батька, и неньку, и всю родню, коханый жених и море грядущего счастья, коснувшегося ее своей волшебной волной… И вдруг все исчезло, все погибло в один вечер, в один час!.. Крики борьбы, окровавленные трупы, черный, удушливый дым и красные языки пламени, а дальше — задавленный вопль и бешеная скачка…
Галина — это была она — вздрогнула при этом воспоминании и уронила иглу: снова пронзила ее изнывшее сердце нестерпимая боль и наполнила слезами глаза… Белица, впрочем, вуже приучилась усмирять свое сердце и скрывать приливы страданий; она подавила вздохом проснувшуюся тоску и принялась с энергией за работу. Но своевольная мысль снова унесла ее в прошлое. Ей припомнился весь ужас ее положения в пустыне, среди разбойников, без друга, без защитника…
Сколько раз она хотела наложить на себя руки, чтобы спастись от предстоящего ей позора, но беспощадные хищники строго следили за ней и стерегли ее неотступно. Однако же не их неусыпный надзор сохранил ей печальную жизнь, а спасла ее от самоубийства надежда: один из приставленных к пленнице стражей, тронутый до слез ее жестокой судьбой, поклялся помочь ее побегу, если она не будет покушаться на жизнь… Сторож был из украинцев и говорил так искренно, что нельзя было ему не поверить, да притом и сам начальник отряда оказывал пока к ней уважение и уверял даже, что везет ее к ее жениху, своему лучшему другу. В порыве отчаяния она ухватилась было за эту. надежду, как утопающий хватается за соломинку, и стала притворно покорной. Это ослабило отчасти строгость надзора и дало ей немного больше свободы. А сторож земляк таки сдержал свое слово, и когда отряд достиг дебрей Волынщины и заблудился в сети болот, то в одну темную, бурную ночь он провел несчастную к стенам женского кляштора и оставил у брамы.
Ах, она не забудет никогда того ужаса, какой охватил ее своими леденящими объятиями у этой брамы. Дрожащая рука ее стучит что есть мочи в ворота, бьет в железо до боли, до кровавых ссадин, но за воем бури не слышно ее слабых ударов; за брамой царит мертвое молчание, а из лесу доносятся тревожные крики, и кажется, что они с каждым мгновением сближаются и окружают ее смыкающимся кольцом… Она была уже близка к потере сознания и в приливе безумия стала кричать, не соображая, что криком могла направить на след своих же преследователей; но Бог сжалился, брама наконец отворилась и приняла под свой щит полумертвую сироту. А потом? Острый ужас от ожидавшегося разбойничьего наезда на кляштор мало–помалу прошел, установилась уверенность в безопасности, и жизнь наконец вошла в узкую, мертвящую колею. Когда улеглись бури тревог, Галина увидела себя отрезанной навеки от мира, от его радостей, от последнего и единого друга, преданного ей беззаветно, любимого ею всей силою не разделенной теперь ни с одним существом любви, она увидела себя на краю могилы с открытой крышкою гроба, в котором она должна будет увядать долгие годы, ожидая, как манны небесной, забвения. В своей безысходной печали она лишена была даже религиозного утешения: с одной стороны, ее свободной душе, взлелеянной раздольем природы, были чужды фанатические экстазы, а с другой — пребывание в католическом монастыре вселяло сознание позора и незамолимого греха… Галина стала покорно исполнять всякие требы и безропотно повиноваться приказаниям не только черниц, но и послушниц. Дни проходили в томительном однообразии, не отражаясь почти на притупленном к чувствительности сердце; торжественные мессы, величественные звуки органа поражали Галину, но не трогали, и во всем этом великолепии она видела нечто неласковое, чужое, стремящееся к самовосхвалению, а не к трогательной любви, снисходительно простирающей руки к бесхитростной мольбе бедняков.
О, как ей дорога была в минуты пышного служения в роскошном, уставленном статуями храме, с грандиозными разноцветными окнами, крохотная деревянная церковь с покосившейся крышей, с почерневшими ликами угодников, с задушевным словом седенького доброго панотца!
Галина приходила в ужас при мысли, что ее заставят изменить своей вере и стать католичкою; но ее пока не трогали и довольствовались лишь ее смирением: причиной этому было то, что капеллан кляштора, отец Якоб, принял большое участие в этой сиротке и уделял немало времени на беседы с ней.
С первых же слов капеллан, впрочем, метил, что хитросплетные догматы были недоступны пониманию дикой схизматки и не интересовали ее совсем, а преимущества и выгоды католической церкви, неизъяснимые наслаждения потонувшей в ее лоне души, не увлекали будущей неофитки и подрывали у капеллана надежду на ее просветление; но святой отец тем не менее не отчаивался, а удвоял и ласку и нежность в своем обращении с ней, — смотрел ей с бесконечной любовью в глаза, прижимал к груди своей ее руки, шептал об упоении расцветающей в сердце любви, утверждал, что на любви лишь построена вся религия и что всякие проявления любви есть знамение Божие… Галина слушала с большей охотой учение о любви, чем толкование о правильном понимании догмы, но все увлекательные тирады отца Якоба вызывали в сердце ее лишь образ дорогого Ивана, за жизнь, за счастье которого она постоянно молилась, и странно: время, казалось, было бессильным изгладить из памяти Галины воспоминания об утраченном счастье, — они чем дальше, тем больше становились ясными, жгучими…
