Жозеф Кессель - Всадники
«Осторожность… осторожность. Терпение… терпение… – мысленно говорила себе Зирех. – Я и так слишком далеко зашла в своей смелости. Теперь нужно продвигаться пядь за пядью, шаг за шагом, действовать так, чтобы меня не оттолкнули… А то одно лишнее движение, и все рухнет. Хозяин и так постоянно следит за мной своими волчьими глазами».
Так, невинность у одного и расчетливость у другой прикрывали их любовь, равно всепоглощающую и абсолютно чистую с обеих сторон.
Мокки подошел к Зирех. Лоб ее, цвета бронзы, находился сейчас на уровне колен саиса. Среди этих тряпок на выброс лицо ее показалось Мокки еще прекраснее, чем при свете костра. Но к дивным радостям, познанным тогда и вернувшимся сейчас, к нежности, желанию, восхищению, благодарности прибавилось чувство, вызывающее страх и боль. Порожденное, вскормленное и усиленное всеми другими чувствами, оно, взяв от каждого из них их сладость и силу, делало их инструментом безмерных, нестерпимых страданий. И это страдание имело способность удивительным образом связывать Мокки и Зирех еще сильнее, чем светлое счастье. Видя у ног своих в позе просительницы, в позе нищенки любимую женщину, Мокки познал еще и безмерную власть чувства жалости над любящим человеком.
Условия жизни обездоленных никогда не удивляли Мокки. В мире есть бедные и есть богатые. Таков закон природы. Но мысль о том, что Зирех, сидящая у стенки на земле без хлеба, без чая, должна ждать, пока Уроз и он сам не съедят все запасы чайханы, вызвала в нем возмущение несправедливостью этого мира.
– Что ты тут делаешь? – воскликнул он.
– А ты что, видишь для меня какое-нибудь иное место? – в свою очередь тихо спросила Зирех.
Мокки качнулся вперед, потом назад, снова вперед, будто от неожиданных ударов. Что мог он ответить? Устами Зирех говорили значимость и порядок освященных веками обычаев. О чем он думал? Женщина. Последняя из последних. Да еще без мужа. Да еще без средств. Да еще без чадры… Чтобы она была принята в общественном месте? Ведь даже он сам, Мокки, был бы поражен и возмущен, увидев что-либо подобное. Значит, правильно и хорошо, что Зирех остается за стенкой, как собака, страдающая от жажды, от голода, тогда как они, мужчины…? Нет, только не Зирех… Но почему она одна? И Мокки будто воочию увидел за той, кого он любил, бесконечную череду ее сестер по несчастью и почувствовал себя повинным в грехе, о котором он ничего не знал, кроме того, что жертвой этого греха была половина рода людского.
Он опустил на волосы Зирех свою слегка дрожащую руку и шепнул ей на ухо:
– Я вернусь, клянусь Аллахом! Я вернусь…
Перед Урозом еще не было подноса с чаем. Но внешне он выглядел достаточно благодушным. Мокки подошел и присел на корточки у чарпая.
– Ну как, прав ли хозяин, хороша ли трава для Джехола? – поинтересовался Уроз.
– Еще лучше, чем было сказано, – заверил его саис, даже и не взглянувший на траву.
– Ну, тогда, значит, все в порядке, – решил Уроз.
– Нет, не все в порядке, – осмелился не согласиться Мокки.
Он вытянул голову вперед и, лицом к лицу, заговорил быстрым, задыхающимся голосом:
– Я видел Зирех, она сидит на улице… вышла на рассвете, еще раньше нас… И у нее ничего нет – ни поесть, ни попить. Надо ей помочь.
– И что же ты предлагаешь? – тихо спросил Уроз, полузакрыв глаза.
– Я готов… – начал саис.
– Отнести ей питье и еду, – перебил его Уроз тем же голосом. – Знаю… Но я скорее убил бы тебя. Недостойное поведение саиса позорит его хозяина.
– Позволь тогда прийти ей сюда, – прошептал Мокки.
Взгляд Уроза сверкнул, как лезвие бритвы. Зато голос стал еще более дружелюбным.
– Сюда? – удивился он… – Сюда? И только-то?..
Даже если бы было в моей власти настолько унизить хозяина чайханы и его гостей, кто захотел бы обслужить такую вот девицу? Самый последний бача и тот отказался бы. А тут и вообще нет ни единого бачи.
Тело Мокки обмякло и осело, голова втянулась в плечи. Он обещал Зирех, что вернется к ней. Но как? С пустыми руками?
Уроз, прищурив глаза, наблюдал за Мокки с чем-то похожим на сладострастие. Этот худющий верзила, вчера еще безвольный, инертный, пустопорожний, вдруг стал что-то чувствовать, готов что-то делать!
– Вставай, балда, – приказал Уроз. – Приведи ее.
– Но… но… ты же только что сказал… – забормотал Мокки.
– Я сказал, что служанку не будут обслуживать, – уточнил Уроз. – Но она сама может и должна прислуживать. Иди, скажи ей это.
Мокки не пошел, а прыжком перемахнул через стенку.
А хозяин с порога спросил у Уроза:
– Эта женщина, что там сидит, здесь для того, чтобы тебя обслуживать?
– Да, – согласился Уроз.
– Клянусь Пророком, если бы все путники поступали так, это место превратилось бы в прихожую рая! – воскликнул хозяин.
Подумав секунду, продолжил:
– Хорошая служанка – это лучше, чем все поганые бачи на свете. Помню, когда наше племя освободили, хозяева брали в жены для своих сыновей беззубых старух, лишь бы удержать в доме прислугу.
И старик вернулся к своим друзьям. Там они продолжали молча курить. В глубине дома послышался шум каких-то приготовлений, позвякивание посуды.
Потом появилась Зирех, легко несущая тяжелый поднос.
– Какая чистая посуда, – вдруг обратил внимание один их хазарейцев.
– И чай такой душистый, – поддакнул другой.
– Она разогрела черствые лепешки, и они опять стали мягкими, – возрадовался третий.
Мокки, сам того не замечая, кивал головой со счастливой улыбкой на лице.
Зирех поставила еду перед Урозом. Но он к ней не прикоснулся. Его тошнило от вида еды. Мокки, несмотря на свой голод, съел всего одну лепешку.
«Он все оставляет шлюхе, – подумал Уроз. – Если я не вмешаюсь, она скоро за мужчину его не будет считать».
Уроз подставил пустую чашку, чтобы Зирех ее наполнила, взглянув на Мокки, распорядился:
– Джехолу надоело ходить шагом. Давай-ка расшевели его, чтобы он ноги немного размял!
– Как… ты хочешь… ты и в самом деле хочешь… чтобы тут, перед всеми? – удивился саис.
Он сказал «перед всеми». Хотя думал только об одной Зирех.
– Ступай, – приказал Уроз.
Мокки бросился к Джехолу, пощипывавшему траву в оседланном виде, взялся за холку и впрыгнул в седло, не касаясь стремян.
И тем, кто смотрел с террасы, показалось, что у них на глазах он мгновенно превратился в другого человека. Куда подевалась неловкость, неуклюжесть этого долговязого парня? Рост, масса и сила, обычно так стеснявшие Мокки, вдруг обрели естественную легкость. Руки, доставлявшие ему столько забот, оттого что казались ему слишком длинными, слишком неуклюжие ладони и слишком тяжелые запястья, слишком толстые ноги вмиг превратили всю его фигуру в нечто достойное уважения. Плечи, избавившись от сутулости, развернулись и стали великолепно широкими, а понурая прежде голова высоко поднялась. Во взгляде, вместо выражения обычной для него детской наивности, появилось новое выражение твердости и воли, а накопленный жизненный опыт вместе с вытекающей из него настороженностью раньше времени наложили на лицо маску возмужалости и взрослости.
Мокки резко натянул удила. Джехол вздыбился во весь рост. И хотя саис не пользовался стременами, корпус его не опустился ни на дюйм – так крепко были зажаты бока жеребца сильными и твердыми, как тиски, бедрами и коленями. Голова всадника и коня оказались на одном уровне, и горный ветер одинаково развевал концы чалмы и гриву жеребца. Три старика-хазарейца на террасе застыли с раскрытыми ртами. Ведь они-то имели дело лишь с жалкими мулами да ослами. Им казалось, что этот человек и этот конь превратились в одно целое, в одно удивительное существо.
Мокки удерживал Джехола в вертикальном положении, пока тот не начал терять равновесие. Передние ноги его с силой били по воздуху. Колени задних ног дрожали все сильнее и сильнее. Саис все еще не позволял коню встать на четыре ноги. Казалось, он решил увековечить это двуглавое чудище, взвившееся к небу. Силу, ловкость, опыт, инстинкт – все использовал Мокки, чтобы исправлять и дополнять беспорядочные движения Джехола. То откидываясь назад и безжалостно натягивая удила, когда жеребец пытался опуститься, то упираясь всем весом на холку, когда тот грозил повалиться спиной на всадника, Мокки выпрямлял, прижимал к себе, поднимал коня.
Внезапно он отпустил поводья, расслабил колени и погнал жеребца вперед.
Одним броском Джехол кинулся в галоп. Но лужок был слишком мал, вернее, слишком узок для такого аллюра. Еще несколько секунд, еще пару прыжков, и конь на полном ходу влетит в чайхану. Старики в страхе закрыли лица руками. Зирех, откинувшись назад, с широко раскрытыми глазами, с остановившимся взором, со ртом, открытым от внутреннего немого крика, повторяла про себя: «Сейчас разобьется… сейчас разобьется».
