Леонид Дайнеко - Тропой чародея
На одном из возов устроился игумен Печерского монастыря Феодосий с двумя иноками [52]. Святые братья везли с собой изображение Христа и крест, которые должны были защищать киевское войско от оружия безбожных агарян. Они пели святые псалмы, осеняли божьим крестом каждого, кто подходил к возу. Изяслав тоже подошел, спросил у Феодосия:
— Удачным ли будет поход, святой отец?
Игумен просветленно посмотрел на него, широко перекрестился.
— Женщинам голова — мужи, мужам — князья, а князьям — бог. На бога надейся, великий князь. Вчера иноку Федору было видение. Инок зерно мелет на жерновах в своей пещере, ночью мелет, так зарок богу дал. И вот когда он крутил жернов, когда дошел уже до полного изнеможения и хотел сполоснуть лицо водой, на стене в пещерке вдруг свет вспыхнул. Неземной свет. Инок опустился на колени, начал молиться и божий голос услышал. Сказал Христос: «Копьем своим я побью врагов». И огненное светлое-светлое копье проплыло над головой у Федора. Добрый это знак, великий князь Изяслав. Ты победишь поганых.
— Оповестить об этом всю дружину! — радостно крикнул Изяслав.
Скоро все знали о ночном видении печерскому иноку. Бояре и младшая дружина сразу повеселели, заулыбались, начали креститься. Добрая весть долетела до стругов на Днепре, в которых плыли вои-пешники. Гул счастливых голосов послышался оттуда. Весел был и великий князь Изяслав. Его охладил — как ушат воды на голову вылил — боярин Чудин. Подъехав к нему на коне, сверкнул ледяными глазами и тихо сказал:
— Великий князь, ты ищешь врага спереди, но почему ты оставляешь врага за своей спиной?
— О чем ты говоришь, боярин? — не понял Изяслав.
— Я говорю о полоцком князе Всеславе. Его надо убить.
Изяслав внимательно посмотрел на Чудина, спросил:
— А с княжичами Борисом и Ростиславом что делать будем?
— Надо, чтобы и они кровью умылись, — твердо проговорил Чудин.
— Но я не хочу, чтобы народ назвал меня Святополком Окаянным, — сказал великий князь, потемнев лицом. Холодно стало ему, даже голову вобрал в плечи.
— А кто скажет или подумает, что их убил ты? — не отступал Чудин. — Они могут отдать богу душу и тогда, когда ты пойдешь в поход, когда тебя не будет в Киеве. Они могут погибнуть, скажем так, от случайного пожара…
— От пожара? — переспросил Изяслав.
— Да. Небо знойное, бревна в порубе сухие… А киевские кузнецы и золотари вон как раздувают свои горны… Может выкатиться уголечек…
— За что ты так не любишь Всеслава? — в упор посмотрел на Чудина великий князь.
— Ты и сам его не любишь, — спокойно ответил боярин. — Всеслав — опасная злая сила. На него молятся холопы и смерды. Его имя кровью пишут на своих лесных капищах поганцы-перунники. Он — больной зуб в здоровом рту. Вырви ядовитый зуб, если не хочешь, чтобы рухнула держава, чтобы было срублено дерево, которое посадил твой мудрый отец.
— Вернемся из похода и тогда… — взволнованно, с придыханием начал было Изяслав, но Чудин не дал ему договорить.
— Нет, только сейчас, — произнес твердо, сверкая глазами. — Воевода Коснячка уже подыскал надежных людей. Они ждут великокняжеского слова.
— Хорошо, — тихо произнес Изяслав.
Шли правобережьем Днепра. Вместе с княжеской дружиной в поход двинулось и малочисленное городское ополчение. Возле Переяслава по Зарубинскому броду переправились на левый берег. Здесь уже ждал князь Всеволод. Братья трижды поцеловались на глазах у всех, потом пошли в шатер. Оттуда великий князь вышел задумчивый, точно погруженный в себя, молча сел на коня, в сопровождении рынды Тимофея направился в вечернюю степь. Все войско с тревогой смотрело ему вслед. Когда он исчез во мраке, князь Всеволод приказал своему боярину Туголуку с сотней верховых ехать следом, так как в степи могли уже встретиться половецкие передовые дозоры.
Непонятная тоска уже третий день точила великого князя. Горько и неуютно было ему под серебристо-дымными облаками, висевшими над степью. Думалось о смерти, о слезах княгини Гертруды. А еще седмицу назад было так светло на душе, со всей своей семьей он плыл в княжеской богато убранной ладье по Днепру, над ними сияло высокое небо, солнце лучистым кругом бежало в косматых прибрежных лесах, — казалось, это золотая птаха свила в деревьях себе гнездо. Куда же девалась радость? Какой тропинкой ушла из сердца веселость? Он уже заметил, давно заметил, что человеческая душа в земной своей жизни смотрит вокруг себя очень разными глазами. То неудержимо радуется человек жизни, чуть не захлебывается ею, готов подпрыгнуть до весенних облаков, готов с корнем вырвать неохватный дуб. А то вдруг дрожь заночует в душе, всего человек боится, боится своего голоса и своего кашля, руки и ноги плохо служат ему, страх смерти обжигает нутро — проснется человек ночью на мягком теплом одре, в своем семейном гнезде, рядом сладко дышат сонные дети, а думается почему-то о том, что когда-нибудь он умрет, будет лежать в холодной, скованной зимними морозами земле и в его черепе, там, где помещается живой горячий мозг, будет каменеть кусок льда. В эти часы человека раздражает все: и чей-то смех, и колючий свет свечи, и особенно ухоженные веселые лица женщин, особенно женщин. Они холят, лелеют свое тело, а разве разумно каждодневно, ежечасно холить, лелеять то, что завтра станет тленом, пеплом? Бывает же и так, что душа точно цепенеет, живет в каком-то раздумье, как бы примеряясь к чему-то, все пропуская через себя. Тогда человек становится чутким ко всему, что его окружает, и все его волнует — и шепоток осеннего дождика, и гремучий ледоход, и лютая августовская жара, и даже смерти не страшится он в такие мгновенья, ибо сознает, что никто, кроме бога, не знает, где граница между смертью и жизнью. По своему подобию сотворил бог человека, центром всей земной жизни сделал, хозяином всего живого, однако в минуты просветления, остроты духовного зрения вдруг приходит, пугая своей греховностью, мысль а почему человек центр жизни? А может, не человек, а трава, обыкновенная луговая трава центр всей всемирной гармонии и всего разумного, может, она послала человека в этот мир в разведку, как солнце посылает луч, и человек создан только для того, чтобы прийти в созданный богом мир, посмотреть на него, а потом умереть и, вернувшись, рассказать траве обо всем, что видел.
Холодея от таких мыслей, Изяслав слез с коня, стал на колени, начал истово молиться. «Боже, не делай меня умнее других, — просил он. — Не хочу я, боюсь думать, что это может со много случиться. Я же знаю, что слишком умных и гордых ты караешь безумием».
Рында Тимофей тоже упал на колени в траву. Он думал, что великий князь молитвой просит у бога победы над половцами. Они страстно молились оба, князь и его телохранитель, а мрак тем временем сгущался над степью, кони терпеливо ждали хозяев и начали беспокоиться, а потом ржать.
Через три дня подошел со своей дружиной и с черниговским ополчением Святослав. Собравшись вместе, Ярославичи выпили с боярами доброго вина, начали держать совет, что делать дальше. Одни предлагали сразу идти вперед и с ходу ударить по половцам. Другие, более осторожные, не соглашались. По их мнению, надо сначала осмотреться, послать в степь разведку, так как неизвестно, с какой силой движутся Шаруканиды на Киев.
— Поклянитесь святым крестом, кровавыми гвоздями, которые впивались в Христову плоть, что все вы как один пойдете навстречу агарянам и уничтожите их.
Князья и бояре смолкли и посмотрели на Феодосия. Тот выждал немного и сказал резко и властно:
— Поклянитесь святым крестом, кровавыми гвоздями, которые впивались в Христову плоть, что все вы как один пойдете навстречу агарянам и уничтожите их.
Великий князь, князья Святослав и Всеволод, старшие бояре поклялись на кресте.
Игумен Феодосий, довольный, проговорил:
— А смерти не бойтесь. Смерть как солнце — глазами на нее не глянешь…
На реке Трубеж спешно возводили наплавной мост, связывая лодки, кладя на них доски и лесины. Предчувствие близкого боя одинаково волновало и старого, рубленного саблями воеводу Коснячку, и самого молодого воя. Что-то сжимало, ныло в груди. Изяслав с братьями в это время молились о победе в каменном храме Вознесения креста. Город Переяслав стоит на слиянии рек Ильты и Трубежа, и, молясь, князья ни на минуту не забывали об Альтском поле, страшном поле, на котором Святополк Окаянный убил своего брата Бориса. Не хотелось Изяславу скрещивать свой меч с половцами на этом поле, ибо непомерно тяжело будет рукам и ногам христианским там, где пролилась невинная кровь. Земля, политая такой кровью, притягивает к себе, и каким бы ты ни был богатырем, упадешь от усталости, и голой рукой возьмет тебя враг. Великий князь торопил воеводу Коснячку и дружину, гнал их за Трубеж, дальше от проклятого поля.
