Режин Дефорж - Смех дьявола
— Откройте! — крикнула Франсуаза.
Тавернье бросился к двери, и на руки ему упала молодая женщина, выпалившая:
— Чету Файяров нашли в колодце!
Вошла Лаура.
— Они были убиты и брошены в колодец на нижнем винограднике.
— Кто вам это сообщил?
— Руфь позвонила и рассказала.
— Кто это сделал? — спросила Леа, знавшая ответ.
— Партизаны.
Несколько минут слышалось только частое дыхание Франсуазы.
— Кажется, в Лангоне, в Сен-Макере, в Ла-Реоле происходят ужасные вещи: обстригают женщин, возят их со смехом по улицам, оплевывая их, вешают на деревьях, пытают, убивают.
— Какой ужас, — простонала незаметно вошедшая Лиза.
— Почему никто не прекратит этого? — крикнула Леа.
— Генерал де Голль занимается этим. Не забывайте о пытках, которым немцы подвергали женщин и детей. Я не знаю, понимаете ли вы, что мы на грани революции и что необходим весь авторитет генерала, чтобы она не разразилась, как того желают коммунисты. Поэтому он занимается созданием правительства национального согласия.
— Вместе с коммунистами? — агрессивным тоном спросила Франсуаза.
— Они многое вынесли, это естественно…
— Я знаю, партия расстрелянных, как они говорят.
— Не смейтесь! Среди французов именно они лучше всех сражались с немцами и больше всех поплатились за это.
— Но поэтому пустить их в правительство было бы… — недоговорила Лиза.
— Это нужно было сделать. Разве не справедливо, чтобы в нем были представлены все направления Сопротивления? Вызвало бы оправданное удивление, если бы там не оказались такие разные политические деятели, как Жанени, Френе, Бидо, Тийон, Капитан, Тейтжан, Мендес Франс, Плевен…
— Может быть, вы правы. Мы так невежественны в политике, — заметила Лаура.
— Есть ли новости о дяде Люке и о его сыне Филиппе?
— Определенных нет, — ответила Лаура неуверенным тоном.
— Говори, что тебе сказала Руфь?
— Ходят противоречивые слухи. Одни говорят, что дядя Люк арестован и отправлен в форт «А», другие, что он и Филипп убиты.
— Как это произошло?
— И здесь ничего определенного. Одни утверждают, что они были повешены, другие — что подвергнуты пыткам, третьи — что расстреляны. Связь между Бордо и Лангоном еще не налажена.
— А что известно о дяде Адриане?
— Ничего. Зато известно об Альбере.
— Он жив? — воскликнула Леа.
— Нет, мертв, его замучили в гестапо.
Бедная Мирей… Может быть, смерть Файяра и его жены — месть?.. Лишение губителя жизни никогда не вернет загубленную им жизнь… и, однако, как хочется их убивать, тех, кто повинен в смерти любимых нами…
— Ты помнишь Мориса Фьо? — спросила Лаура у Леа.
— Как я могу забыть такого подонка?!
— Он был казнен по приказу руководителей Сопротивления.
С каким равнодушным видом говорила это ее маленькая сестричка, когда-то чуть не влюбившаяся в молодого убийцу! Сколько еще смертей! Когда все это кончится?
— Как поживает Руфь?
— Нормально. Она медленно оправляется от своих ран, но обстоятельства гибели Альбера, а потом Файяров ее потрясли. По телефону она не переставала повторять: «Люди обезумели, люди обезумели». Кажется, с Файярами поступили зверски. Их тащили, подгоняя вилами и палками, через виноградники к колодцу, там их связали и бросили в колодец. Они вместе дико закричали…
— У меня этот крик как будто до сих пор стоит в ушах, — выдохнула Леа. — Ах, Матиас, я не хотела этого!
Покрывшись потом, стуча зубами, она снова упала на кровать.
— Мы сошли с ума, говоря об этом при ней. Уходите, дайте ей отдохнуть.
Они вышли из комнаты.
Франсуа, твердя нежные, успокаивающие слова, вытер Леа лоб. Понемногу она успокоилась и, обессилев, уснула.
Несмотря на все эти переживания, Леа очень быстро поправлялась. 24 сентября, в воскресенье, Франсуа Тавернье отвез ее подышать свежим воздухом в лес. Несмотря на отвратительный обед в ресторане, они вполне насладились лесным воздухом и мхом, благосклонно принявшим их нетерпеливые тела.
Вечером во время ужина, на этот раз замечательного, в роскошном ресторане на Елисейских полях он сообщил ей о своем скором отъезде.
— Куда вы отправляетесь?
— По поручению генерала.
— Какого рода поручение?
— Я не могу вам ничего сказать. Но это не должно продолжаться больше одного или двух месяцев.
— Один или два месяца? Вы себе представляете, какой это долгий срок?
— Война не закончилась.
— Не покидайте меня, Франсуа!
— Это необходимо.
— Я хотела бы поехать с вами.
Он разразился громким смехом, заставившим обернуться присутствующих и подойти официанта.
— Месье желает чего-нибудь?
— Да, бутылку вашего лучшего шампанского.
— За что мы выпьем? — сухо спросила Леа.
— За вас, мое сердце, за ваши прекрасные глаза, за ваше выздоровление, за жизнь…
Но, увидев, что она помрачнела, продолжил серьезно:
— Не беспокойтесь. Все будет хорошо.
— Я не знаю — почему, но мне страшнее теперь, чем было в эти четыре года оккупации.
— Это нормально. Рождается новый мир, у него будут новые качества и другие недостатки по сравнению с прежним. Эта неизвестность и пугает вас. Но я знаю, что у вас хватит сил преодолеть это. Возвращайтесь в Монтийяк, отстройте его. Это задача, которую вам надо выполнить, ожидая меня.
— Я не вернусь в Монтийяк или только очень, очень не скоро. И потом, почему вы решили, что я буду проводить время в ожидании вас? Может быть, вы хотели бы видеть, как я вяжу для пленных, собираю посылки для сирот, посещаю больных…
— О да! Я очень хорошо представляю вас склонившейся над несчастными ранеными, утешающей заплаканную вдову, терпящей лишения, чтобы послать печенье или игрушку… Ой!
Сильный удар ноги Леа достиг своей цели.
— Это вам наука!
— Какая вы злюка! У вас нет призвания. Вы никогда не станете настоящей женщиной…
— Как вы осмеливаетесь говорить, что я ненастоящая женщина? — взорвалась Леа.
Это было сильнее его. Ему нужно было ее поддразнивать. Никогда она не была более желанна, чем в гневе. Никакого сомнения, конечно, это была самая настоящая женщина из всех, что он любил, одновременно свободная и покорная, кокетливая и естественная, отважная и слабая, веселая и меланхоличная, чувственная и стыдливая. Стыдливая?.. Неверное, она была скорее вызывающей. Ей не было свойственно поведение хорошо воспитанной французской девушки. Она скорее напоминала тех завлекающих героинь американских фильмов, которые с видом недотрог способны поднять достаточно высоко свою юбку, чтобы стали видны ноги выше чулок, и наклониться так, чтобы открыть взору свою грудь. Леа была из таких. Он хорошо знал, до какой степени она любила возбуждать желание у самцов. Она расцветала под их взглядами. Он не испытывал от этого ревности, а только веселое раздражение.
— Я пошутил, вы очень хорошо это знаете.
Появление гарсона с шампанским рассеяло напряжение. Они пили в молчании, погрузившись в свои мысли.
Леа заговорила первой:
— Когда вы уезжаете?
— Послезавтра.
Она побледнела, судорога исказила ее лицо. Потом одним махом опрокинула свой бокал.
— Уже?
За одно это простое слово он рад был отдать полжизни.
— Пойдемте!
Он заплатил по счету и поднялся.
Выйдя из ресторана, они бегом пересекли Елисейские поля. На улице Бальзака она спросила у него:
— Куда мы идем?
— В гостиницу.
Властное желание пронизало ее тело. Ей хотелось бы возмутиться, быть шокированной этой бесцеремонностью, сказать ему, что она не хочет, чтобы с ней обращались, как со шлюхой, но все это было бы неправдой. Он вел себя именно так, как она того желала.
Гостиница, куда он ее привел, раздражала излишком розовых тонов, хрустальных люстр, пышных ковров, зеркал, дверей с названиями цветов и слуг безразличного вида. В комнате с огромной кроватью под балдахином еще плавал аромат предшественницы. Горничная, профессионально приветливая, вошла с пачкой плотных розовых салфеток. Довольно милая гравюра на стене, представляющая «Замок» Фрагонара, вызвала у Леа улыбку: такая же висела в Монтийяке, в кабинете отца.
— Идите скорее.
Его нетерпение передалось ей. Раздевшись перед ним, она подбросила в воздух свою одежду. Не тратя времени на то, чтобы снять с постели покрывало из старого розового сатина, она улеглась поверх него, откровенно предлагая себя.
Мягкий свет абажуров из розового шелка ласково освещал распростертые тела любовников, куривших в молчании. Молодая женщина приподнялась и провела пальцем по длинному шву, тянущемуся от сердца до паха.
— После Испании у вас не было других ранений?
— Ничего серьезного, пуля в плече. Я тебе больше бы нравился весь зашитый?
