Режин Дефорж - Смех дьявола
Он вышел и осторожно прикрыл дверь.
Леа схватилась за голову обеими руками, открыв рот для долгого молчаливого крика, звучавшего в ней и заставлявшего ее дрожать. Она рухнула на колени перед вольтеровским креслом, кусая старую обивку сиденья, и бормотала прерывающимся голосом:
— Мне плохо… я не могу больше… они надвигаются на меня отовсюду… Они хотят увести меня с собой… Нет! нет!.. Неправда то, что я говорила Лорану, я не хочу умирать!.. Но они… каждую ночь они зовут меня… они пытаются напасть на меня… Я чувствую их ледяные руки, с которых капает кровь… О, эти пальцы!.. Мне страшно!.. И этот запах горелого мяса, это обугливающееся тело, продолжающее двигаться, эти крики!.. О, Сара! Твое изуродованное лицо… Мне кажется, что ты разговариваешь со мной из ада… Сидони… В твоем голосе словно мед твоих конфет. Я не перестаю видеть твое старое изувеченное тело… Сжалься… замолчи… Рауль… О, хоть ты добр… Я чувствую, ты хочешь, чтобы я жила… Ты унес с собой наши бедные знаки любви… Тетушка Бернадетта, прошу тебя… не кричи так… ах!.. Эти языки огня, окружающие тебя! Ах!.. Рафаэль… Уходите все… пощадите! Они жгут и меня тоже… Простите, тетушка Бернадетта, простите… Мама!.. Защити меня… прогони их… они хотят, чтобы я шла с ними… Мама, попроси Пьеро оставить меня… я же не виновата, что не была убита вместе с ним… А теперь здесь Сифлетта… месье и мадам Дебре… и отец Террибль… и малыши из Орлеана со своей матерью… и… о! нет… этот человек!., этот мужчина, которого я убила… На помощь!.. Мама… он хватает меня… Папа… не позволяй ему делать это… эта кровь, вся эта кровь… Как же их много!..
— Леа! Леа, успокойтесь… Это кончилось… Позовите врача, быстро!
Франсуа Тавернье поднял свою подругу и отнес ее в комнату, в то время как Лоран д’Аржила пытался вызвать врача.
— Позовите доктора Проста из военного министерства, это друг, скажите ему, чтобы ехал немедленно.
Франсуа без церемоний выставил мадемуазель де Монплейне и Лауру. В страшном беспокойстве смотрел он на женщину, которую любил. Она была без сознания, но тело ее временами содрогалось от сильных конвульсий. Он лег на нее и нежно заговорил:
— Сердечко мое… не бойся… моя нежная… моя прекрасная… Я здесь… Я помогу тебе… моя маленькая…
Ласковый голос, кажется, успокоил ее. Он воспользовался этим, чтобы раздеть ее. Он был взволнован красотой этого тела, одновременно сильного и хрупкого, обладание которым каждый раз изумляло его. Даже сейчас, в приступе болезни, она оставалась волнующей и желанной. Надо обязательно увезти ее из Парижа, чтобы она вновь обрела равновесие. Но, Боже мой, где же Прост?
— Д'Аржила!
Лоран толкнул приоткрытую дверь.
— Да.
— Вы связались с доктором Простом?
— Он едет. Как она?
— Немного успокоилась. Со вчерашнего дня случилось что-нибудь особенное?
— Не знаю. Она рассказала мне, при каких обстоятельствах умерла моя жена…
— Извините меня, старина, я хотел вам сказать, как я… Я очень любил вашу жену, я ее очень уважал.
— Благодарю вас. Позже мы поговорим об этом.
Они услышали голоса.
— Сюда, доктор, входите, пожалуйста.
В комнату вошел человек в форме с погонами капитана, не очень высокий, но с плечами борца и бычьей шеей. Он направился к Тавернье.
— Что случилось?
— Твои парижские коллеги не отвечают, и я подумал о тебе.
— Ты заболел?
— Нет, не я, эта девушка.
— Очень мила.
— Оставь свои шуточки. Сейчас не время.
— Хорошо. Где я могу вымыть руки?
— Пожалуйста, доктор, сюда, — сказала Альбертина, показывая на дверь ванной комнаты.
— Перестаньте все время ходить, у меня от вас болит сердце, месье Тавернье.
— Извините меня, мадемуазель, но я беспокоюсь. Он осматривает ее уже целый час.
— Не час, дорогой месье, а десять минут.
— Десять минут, один час — все равно это слишком долго.
Гостиная была похожа на приемную зубного врача. Лаура держала на коленях ребенка Франсуазы. Лоран держал на руках Шарля, ребенок не переставал повторять слабым голосом, все более и более встревоженно:
— Она не умрет, скажи?.. Она не умрет?
Лиза обмахивалась носовым платком, намокшим от слез, и бормотала:
— Дева Мария, смилуйся над нами.
Что касается Альбертины, она держалась очень прямо, закрыв глаза. По движению ее губ угадывалось, что она молилась. Наконец дверь открылась, и капитан знаком позвал ее, но Франсуа, чуть не сбив с ног старушку, первым вошел в комнату.
— Месье Тавернье!
Он не слушал ее и устремился к изголовью Леа, которая, казалось, спала.
Успокоившись, он выпрямился и повернулся к Просту.
— Итак?
Врач пренебрег его вопросом и обратился к Альбертине:
— Она подвержена обморокам?
— Нет, насколько я знаю. Это моя племянница, доктор, но она живет у меня только два месяца.
— Когда она была ребенком, вы знали о таких недомоганиях у нее?
— Нет, месье. О, нет… После смерти своего жениха она не приходила в сознание несколько дней.
— Сколько?
— Я уже не помню — два или три.
— При осмотре я обнаружил, что она была дважды ранена в голову. Это не вызвало никаких последствий?
— Нет, по-моему.
— У нее часто бывают головные боли?
— Редко, но очень сильные, так что ей приходится лежать пластом.
— Но все это в прошлом, — проворчал Франсуа Тавернье, — что с ней теперь?
— Поверхностная кома.
— Что?
— Она находится в поверхностной коме.
— Что это значит?
— Это значит, что она без сознания, но не полностью, то есть она реагирует на некоторые раздражители, некоторые боли. Мадемуазель не нужно удивляться, если она станет стонать и метаться. Ее сознание отчасти работает.
— Что надо делать?
— Ничего.
— Как ничего?
— Да, ничего. Надо ждать.
— Сколько времени?
— Не знаю… Два дня… Четыре дня… Неделю или больше, это зависит…
— Зависит от чего? — спросил Франсуа.
— От природы или от Бога, если хочешь.
— Мне наплевать на Бога, а ты… Ты — жалкий лекаришка, неспособный даже вылечить ее.
— Не ори так. Ей нужен покой. Мое предписание — чтобы ты исчез.
— Месье, я вас умоляю…
— Простите нас, мадемуазель. Вы меня поняли? Нельзя сделать ничего другого, как только ждать. Регулярно давайте ей пить, попробуйте заставить ее проглотить немного бульона и следите за температурой. У вас есть домашний доктор?
— Да, но мы не знаем, что с ним произошло.
— Я зайду завтра, раз нет никого из моих коллег. Мне хотелось бы, чтобы кто-то постоянно дежурил при ней. Вам также необходима сиделка.
— Не нужно беспокоиться, доктор. Нас здесь достаточно много, мы будем сменять друг друга.
— Отлично. Ты идешь, Тавернье?
— Нет, еще немного побуду здесь. Я увижусь с тобой позднее.
— Не забудь, что у нас встреча с прессой через час.
— Мне там нечего делать.
— Скажи это генералу… До свидания, мадемуазель, не беспокойтесь, она — крепкая девушка и обязательно поправится.
— Да услышит вас Господь, доктор.
25
Когда Леа открыла глаза в полумраке своей комнаты, прошло двенадцать дней. Первый человек, которого она увидела, была сидящая около нее Франсуаза, смотревшая на нее из-под челки волос, спрятанных под элегантным тюрбаном серого цвета. Она даже не удивилась: волосы отрастают так быстро.
— Леа?.. Ты меня слышишь?
— Да. Мне кажется, я долго спала.
Франсуаза разразилась смехом, смешанным со слезами.
— Ты спишь больше недели.
— Что?
— Ты находилась в коме двенадцать дней.
— Двенадцать дней!.. Ты в этом уверена?.. За это время многое должно было произойти… Расскажи мне.
— Нет, ты не должна утомляться. Я позову остальных, чтобы сказать им, что ты наконец пришла в себя…
— Нет, подожди! Я не утомлена. Но я не очень хорошо помню… Последнее, что я помню, это тетя Альбертина, говорящая мне о твоем возвращении, а потом… неужели прошло двенадцать дней? Когда ты вернулась?
— После полудня в тот день, когда ты заболела. Франсуа Тавернье приехал за мной на зимний велодром. Я не поверила своим ушам, когда один боец ФВС позвал меня и сказал: «Ты свободна, потаскуха!» Если бы ты видела радость других пленников! Одна актриса, которая не была обстрижена, отрезала прядь своих волос и сунула ее под мой платок…
— Ах! Я понимаю.
— …обнимая меня. Я была так тронута ее жестом, что разразилась рыданиями. Я взяла от некоторых небольшие поручения для их семей и письма. К счастью, у них не было времени обыскать мою сумку. Франсуа Тавернье вырвал ее из рук грязного и прыщавого «полковника», любившего обижать заключенных. Он чувствовал себя неловко, крутя в руках бумагу с грифом военного министерства с тремя или четырьмя подписями и столькими же печатями, которая предписывала немедленно освободить меня. Франсуа втолкнул меня в автомобиль, украшенный трехцветным флажком с лотарингским крестом, за рулем которого сидел водитель в форме, и сказал мне: «Поспешите, я боюсь, он заметит, что эти бумаги не совсем в порядке». Я чуть не упала в обморок от такой дерзости. К счастью, все обошлось. Теперь я окончательно вычеркнута из списков подлежащих чистке.
