Юзеф Крашевский - Сфинкс
Каштелян показал свою напудренную голову.
— А! Это вы! Пожалуйста… Каштелянша ждет вас. За дело! За дело! А то она соскучится.
И кивнул художнику, который, ступая по ковру, перешел в другую комнату.
— Я сам немного художник, — промолвил каштелян; — я вам приготовил мольберт и подобрал освещение. Но вот уже полчаса спорил с мадам относительно цвета платья и обстановки портрета.
В эту минуту Ян увидел ее в кресле с книжкой в руках; она бросила ему томный взгляд и улыбку.
Она была одета в темное бархатное платье с белыми кружевами, в волосах была роза. Это шло ей замечательно.
— Разве может быть лучше, чем теперь? — воскликнул Ян. Каштелян сказал, бросаясь на стул:
— Я хотел видеть тебя одетой в более веселый костюм.
— Зачем? Здесь так холодно, печально и скучно в этой вашей стране туч и грязи.
— Благодарю вас! — сказал каштелян. — Освещение годится? — спросил он.
— Великолепно.
— Видишь, что я знаю в этом толк. Ну, за работу.
— Да! За работу, так как я долго так не выдержу… предупреждаю, — перебила француженка. — Я иногда часами сижу уставившись неизвестно куда, но когда мне велят сидеть, о, не выношу послушания. C'est plus fort que moi [22]. Пожалуйста, поторопитесь.
— Если вам угодно, можете двигаться, — сказал Ян, усаживаясь, — разговаривать, ходить, это не помешает портрету. Я его набросаю и так, а платье и драпри окончу дома. Сегодня только схвачу черты.
— Ах, как вы любезны! — снова пронизывая его взглядом, добавила женщина. — Разрешаете мне двигаться!
— Нашел средство, чтобы ты сидела как прикованная, — шепнул каштелян. — Ну, я вас оставляю, еду завтракать к князю епископу.
Кивком головы он простился и ушел.
Каштелянша проводила мужа взглядом, но взглядом равнодушным, нерасположенным; она скривила губы как бы говоря: "Презираю тебя, ты мне противен".
А потом так пристально уставилась на Яна, что у рисовальщика задрожала рука. Слабым голосом он промолвил:
— Вы, вероятно, захотите быть написанной à regard perdu [23], это придаст печальное выражение лицу. Я просил бы направить взгляд в глубину комнаты.
— Вы боитесь? — воскликнула она со смехом.
Ян покраснел, но не решился ответить.
— Нет, хочу, чтоб взгляд был как сейчас.
Сколько раз ни взглянул художник, столько раз он встретил ее устремленные на него глаза; этот упорный, огненный взгляд пронзил его насквозь. Мучился, как Дамокл под мечом, вытирал лоб и очевидно страдал.
— Вам, может быть, жарко? — спросила иронически каштелянша.
— О! Жарко!
— Мне так холодно! — добавила она со значительным взглядом.
Ян рисовал, но рука поминутно его не слушалась. Он ловко набросал овал лица, наметил рот и глаза, но был недоволен: мазал и исправлял.
— Могу двинуться? — спросила.
— Как вам угодно.
Она сейчас же сделала движение, но взгляд неизменно утопал в художнике.
— Сколько вам лет? — спросила она после паузы.
— Двадцать три.
— Долго вы были в Италии?
— Мгновение, так быстро пролетели эти годы.
— Готова поклясться, что вы там кого-то оставили, о ком тоскуете, не так ли? — добавила она, значительно взглянув.
Но в ответ на это у Яна показались слезы; ему вспомнилась плита на кладбище св. Каликста; он побледнел, взглянул с мольбой и тихо ответил:
— Я никого не оставил.
— Вы разве никого не любили?
— Времени не было… я любил, но искусство.
— Как? Ни разу? Никогда? — мучила его безжалостная француженка.
— Никогда.
— О! Этого быть не может!
— В моем положении это естественно.
— Под вашим небом, правда; здесь все такое холодное!
— Нет, пани: здесь горячие сердца, но пламя скрывается глубоко.
— В самом деле! — шепнула она с насмешкой. — Ведь это пламя должно же вспыхнуть когда-нибудь как вулкан. Значит, вы действительно никогда не любили?
— Нет, пани.
— И не знаете, что такое любовь?
— Догадываюсь.
— Мне вас жалко; столько потерянного времени!
Опять разговор оборвался, но упрямый, дьявольский взгляд ее покоился на художнике.
— Она, очевидно, хочет меня свести с ума! — воскликнул мысленно в отчаянии Ян.
— Как ваше имя? — спросила.
— Ян.
— А фамилия?
— О! Вы бы даже не произнесли ее — варварская. В Италии меня называли Рупиути; пусть это смягченное название послужит мне и здесь.
— У вас есть родные?
— Никого.
— Как? Совсем никого? — спросила она с какой-то радостью: — совсем никого?
— Мать моя недавно скончалась, я в трауре после нее. Это было последнее звено, соединяющее меня с людьми. Теперь я совсем одинок.
— Бедный! — перебила она. — Значит, и вы умеете любить? Значит, я нахожусь в стране, не совсем лишенной чувств? — добавила она, увидев слезы на глазах Яна. — Я не знала матери!
Она опустила голову, но вскоре подняла ее, улыбаясь.
— Разве существует жизнь без чувства? — возразил художник.
— А! На сегодня довольно! — вскочила каштелянша. — Довольно работать, довольно сидеть! Пойдем, покажу вам наши картины. Хотите?
Ян бросил кисти, накрыл мольберт и послушно последовал за ней.
Медленно прошла пани по комнатам впереди Яна, показывая ему несколько полотен французской школы Лезюера, Валентена, Пуссена, портреты Ларжирьера, привезенные ей из Франции. Ян, который особенно высоко ставил Лезюера, восхищался прелестной копией его знаменитой картины, св. Бруно, полной чувства, полной увлекательной и строгой простоты.
— А вы мне покажете какую-нибудь из своих работ?
— Я привез из Италии преимущественно громоздкие картины, которые трудно переносить, — ответил Ян; — притом я на самом деле не знаю, стоит ли их показывать.
— Вы узнали моего Лезюера, моего Пуссена; не сомневаюсь теперь, что вы прекрасно пишете. Хочу непременно видеть ваши работы, пожалуйста, пришлите мне сейчас одну из них, сейчас, сейчас! — добавила, настаивая.
На звонок каштелянши сбежались лакеи; увидев ее с художником, старый камердинер незаметно покачал головой.
— Пусть два человека сходят на квартиру этого господина, — промолвила, указав на Яна, — и принесут мне картину. Какую? — спросила она художника.
— Я иду с ними.
— Нет, нет! Скажите только, какую им взять?
Ян написал карандашом записку Мамоничу (ожидавшему его в квартире), выбрав напоказ прелестную Магдалину, написанную в Риме со знаменитой кающейся Анунциаты и Нарцисса в пейзаже, тоже в Риме написанного, но небольших размеров.
Когда посланные с запиской ушли, каштелянша села и указала кресло вблизи Яну. Она умолкла, но взгляд с не объяснимым упорством постоянно обращала на него. Сколько бы раз он ни задрожал под его впечатлением, скучающая женщина улыбалась про себя. "Cela lui fait de l'effet" [24], - думала она.
— Почему не несут? Разве это так далеко? — спросила погодя ж с нетерпением ребенка. Я так не люблю ждать!
— Довольно далеко.
— Вы где живете?
— Недалеко от замка.
И опять молчание; а среди молчания взгляд, как тихие молнии, предвестницы бури, которые одна за другой мелькают в отдалении на горизонте, проскальзывая бесшумно.
— У вас здесь много знакомых?
— Никого. Один только художник, как и я.
— А! Вероятно тот, который шел с вами, когда мы встретились?
— Вы его видели?
— Я все вижу. Здесь так скучно, так грустно, что ищу всего, чем бы можно развлечься. А, прекрасная идея! Я бы хотела учиться рисовать, — воскликнула она, — и вы меня будете учить!
— Пан каштелян позавидовал бы мне; он сам…
— Несколько лет как не держал карандаша в руках.
Наконец, после довольно долгого ожидания, послышались шаги на лестнице, и вошли лакеи с двумя картинами. Ян подхватил их и поставил в надлежащем освещении. Каштелянша с любопытством вскочила и, взглянув на Магдалину, сказала:
— А! Это шедевр! Настоящий! Вы великий художник! Настоящий шедевр!
Она подошла к Нарциссу.
— И это прелесть, но я предпочитаю Магдалину.
— А я Нарцисса, — добавил каштелян, войдя незаметно и рассматривая картины. — Ваши работы? Искренно поздравляю вас, от всего сердца.
— Зачем все это мне здесь! — промолвил Ян. — Здесь, где художников не понимают, не ценят, не нуждаются в них.
— О! Вы правы! Это страна медведей! Поезжайте во Францию, увидите.
Стали так расхваливать картины, что каштелян кончил, наконец, похвалы желанием приобрести обе.
— Я счастлив, что они понравились. Это пустяк, но если бы я мог им проявить свою благодарность по отношению к вам, я был бы очень счастлив, если бы вы их соблаговолили принять…
— О! нет, нет! Не так! — живо отпарировал каштелян.
Не слушая ответа, Ян схватил шляпу и убежал, наскоро поклонившись и слыша за собой лишь смех обоих, который, неизвестно почему, как-то больно отозвался в его душе. Мамонич ждал его в квартире, но не сам; с ним сидел пожилой, очень бедно одетый человек, седой, немного лысый, в черном заплатанном костюме, с палкой с костяной ручкой в руках. На его лице отчетливо рисовалась какая-то беспокойная жадность, жажда обладания, высшее себялюбие; наименее опытный физиономист и тот не мог бы ошибиться в нем.
