Ференц Мора - Золотой саркофаг
21
Землетрясение, сопровождавшееся, как обычно, бурей на море, покрыло весь город, в особенности блестящие греческие кварталы, развалинами. Панейон – сооруженный среди царских садов скалистый холм с винтовой лестницей на вершину – раскололся пополам и похоронил под своими обломками правое крыло храма, воздвигнутого Клеопатрой в честь Антония. Обрушился фасад Серапейона[131]; получили повреждения многие кумиры богов; во дворе храма разбились колонны, вместе с двумя обелисками, доставленные сюда по повелению Адриана из некрополя фиванских фараонов. В первый день прошел слух, что царские гробницы поглощены землей и что многие видели, как саркофаг Александра Великого парил над городом, а потом исчез в лучезарном облаке, которое послал навстречу великому полководцу сам Юпитер. Но на другой день выяснилось, что склепы полностью сохранились и покоритель вселенной спокойно почивает в своем медовом ложе. Вместо вознесения Александра пришлось удовольствоваться другим чудом: во дворе Серапейона уцелела только одна тридцатиметровая колонна из красного гранита, та самая, которую воздвиг в благодарность Диоклетиану, при сдаче своей должности, бывший префект Александрии Помпеи. Это чудо содействовало установлению общественного спокойствия, неопровержимо доказав, что боги, не пощадившие даже собственных кумиров и храмов, по-прежнему благоволят к императору. Но тогда кто же вызвал столь неистовую ярость бессмертных? На некоторых обломках были обнаружены надписи неизвестных авторов: «Горе вам, коли не обратитесь! Это вам возмездие за нас!» Сначала в авторстве заподозрили иудеев, – тем более что невысокие дома их почти не пострадали от землетрясения. Однако вскоре начались разговоры о том, что угрожающие надписи сделаны безбожниками. На улицах города стали собираться толпы. Христиане, оправдываясь, говорили, что, конечно, это иудеи хотят натравить на них народ. Два подростка, пойманные на месте преступления, признались, что они – евреи; их побили камнями; но когда сорвали с них одежду, чтобы протащить их на крюках по городу, обнаружилось, что они вовсе не принадлежат к тем, кто ест опресноки. Помимо того, среди самих безбожников нашлись отчаянные, открыто хваставшиеся, что это, в самом деле, их бог отомстил за посаженных в тюрьму священников; другие же громогласно вещали, что за грехи идолопоклонников погибнет весь мир. Атмосфера быстро накалялась; все больше партий вовлекалось в кровавые схватки, и христиане, почти не показываясь на улицах, не были в безопасности даже у себя дома. На стенах их домов рисовали распятия, им мазали двери кровью жертвенных животных, и весь город слился в едином порыве:
– Смерть христианам!
Грозный клич не мог не услышать Диоклетиан, и без того после землетрясения сильно призадумавшийся. Сохранение в целости посвященной ему колонны он тоже расценивал как знамение всевышней благодати и тем более полагал своим долгом принять участие в умилостивлении небожителей. Потому-то Диоклетиан лично явился на искупительную процессию жрецов Сераписа и, как верховный жрец империи, дал разрешение спросить богов посредством цереброскопии, кто привел их в такой гнев.
Перед гигантской статуей бога с корзинкой на голове принесли в жертву одного приговоренного к смерти матереубийцу, и на трепещущем в ладонях жреца мозгу преступника император своими глазами прочел: «Христиане».
После этого размышлять было нечего. Как для умиротворения народа, так и для успокоения собственной совести требовалось издать новый указ, карающий христиан нравственной смертью в виде лишения их всех гражданских прав. Это означало, что всякий свободный человек, исповедующий христианство и отказывающийся принести жертву богам, лишался не только своей должности, но и права выступать перед законом в качестве истца или свидетеля, поскольку судопроизводство начинается с обязательного жертвоприношения.
Разумеется, эдикт был разработан не самим императором, а коллегией его юрисконсультов. Не какими-нибудь невеждами, а самыми сведущими правоведами империи. Рабами не императора, а юриспруденции, неколебимо ей преданными и даже не способными что-либо видеть вне ее пределов. Они и не видели в христианском вопросе ничего, кроме юридической проблемы, которую надлежало решить достойно правовой науки и их собственного ученого звания. Рассматривали они не изменившегося человека, а неизменный закон, изданный против христиан в прежнее время. Правда, закон этот уже в течение пятидесяти лет не применялся, но и силы своей не утратил.
Грозный меч юстиции даже от долгого бездействия не теряет крепости и не тупится. Стоит только взяться за него, как он начинает разить правонарушителей.
Закон этот карал христиан не за веру, а за безверие, которое равносильно оскорблению величества. Кто объявляет себя врагом богов, тот – враг империи, находящейся под покровительством бессмертных. А поскольку империя и император тождественны, он вместе с тем – и враг императора, личность которого священна и неприкосновенна. Ввиду этого всякий, оскорбляющий величество, совершает измену родине и заслуживает, чтобы голова его была посвящена Юпитеру, а имущество – храму Цереры, то есть самому императору, как верховному жрецу империи. Оскорбление величества может быть совершено как действием, так и бездействием – путем уклонения от оказания предписанных законом почестей. Тот, кто устанавливает статую смертного выше статуи императора или расплавляет металлическое изображение императора, или во время исполнения грязной работы не снимает кольца с выгравированным на камне портретом императора, – совершает явную измену родине и карается смертью. Врагом империи квалифицируется и тот, кто, не дерзая поднять руку на статую императора, не поднимает, однако, руки и для принесения пред нею жертвы. Самое мягкое наказание при этом – отказ империи от преступника и лишение его правовой защиты, так как родина может ограждать законом лишь верных своих сынов. В таком случае христианин, если он свободный, теряет гражданские права, не может занимать государственной должности; теряет права на пенсию, а если окажется привлеченным к ответственности, суд не вправе освобождать его от позорного бичевания и допроса с пристрастием, наравне с невольником. Что касается рабов, у которых прежде дозволялось лишь сдирать кожу с тела, то теперь закон выматывал у них и душу – строгим запретом отпускать на свободу христиан-невольников.
После некоторого раздумья император подписал эдикт, потребовав только, чтоб о христианах не упоминалось в нем ни единым словом. Он считал достаточным, если закон будет относиться одинаково ко всем, направляя свои предупреждения против любого, не согласного приносить жертвы главе империи. Эту меру он находил вполне подходящей для того, чтобы успокоить возмущенную чернь и образумить христиан без прямого вмешательства в божественную междоусобицу. Ведь бросив несколько крошек ладана на огонь перед статуей императора в театре или суде, христиане не изменят этим своему богу и могут по-прежнему чтить его, как им заблагорассудится. А в то же время новый эдикт покажет как христианам, так и их противникам, что порядок в империи охраняется твердой волей, которая не позволит раздражать богов, подрывая их престиж.
Этим мероприятием Диоклетиан, очевидно, угодил и земнородным и небожителям. В Каноне, во время расчистки развалин храма Исиды, разрушенного землетрясением, под плитой с древними иероглифами было обнаружено подземелье. Оно оказалось полно драгоценных камней, которые, как гласила надпись на плите, прочтенная Гептаглоссом, предназначались фараоном Амасисом в качестве свадебного подарка невесте его сына, персидской царевне. Знаменитый торговец янтарем, ходивший на кораблях чуть ли не к Гипербореям[132], принес в дар императору за счастливое возвращение янтарь величиной с детскую голову, внутри которого виднелась бабочка с распростертыми крыльями. В Мемфисе один старый лесоруб видел, как из горящего леса вылетела птица Бену, называемая по-гречески фениксом и возрождающаяся из пепла лишь в счастливые времена. Лесоруб подобрал оброненное птицей перо и представил его мемфисским жрецам, а те, вместе с пожеланием счастья, послали его императору. Перо очень походило на журавлиное, только один его край золотился, а другой отливал багрянцем.
Однако больше, чем все эти замечательные знамения, обрадовало императора улучшение здоровья супруги. Императрица начала поправляться как раз с того самого дня, когда пыталась броситься с вершины Панейона, через час после этого разрушенного землетрясением. Словно катастрофа в природе облегчила страдания измученной души. После судорожных рыданий августа глубоко заснула прямо на руках императора. Она спала до вечера следующего дня и проснулась с улыбкой на устах. О том, что произошло за это время, она ничего не знала, а, узнав, не стала расспрашивать, сколько храмов и статуй погибло, искренне сожалея лишь о холме, на вершине которого любила сидеть в ожидании корабля с Пантелеймоном. Во сне она разговаривала с врачом, и тот назвал ей день, когда приедет в Александрию. Твердо поверив этому обещанию, она стала спокойно ждать, заставляя Титаниллу каждый вечер читать ей из Евангелия историю сына наинской вдовы, воскрешенного Христом из мертвых.
