Андрей Посняков - Московский упырь
Гермоген Ртищев приглашающе махнул рукой:
– Ну что, насмотрелись?
Они еще попили квасу и, выспросив у хозяина сведения обо всех, ближайших его покойному брату, слугах, откланялись, обещав вскоре зайти.
– Да, – уже на крыльце опомнился вдруг Иван. – О деле-то мы забыли спросить!
Гермоген удивленно приподнял бровь:
– О каком еще деле?
– Челом бьем…
Парни глубоко поклонились, после чего Иван, с подобающими случаю витиеватостями, изложил свою просьбу.
– Посаженым отцом? – Старик поскреб голову. – Заместо брата, говорите…
– Не заместо, в память.
– В память… Это хорошо, что помните. Это хорошо.
Наконец, простившись окончательно, парни отправились домой – да и пора уже было, солнце давно спряталось где-то за кремлевской стеною, и длинные тени башен тянулись почти через весь Китай-город. Приятели ехали не торопясь, не понуждая коней без нужды пускаться рысью. Наслаждались тихим спокойным вечером, с прозрачным, постепенно синеющим небом, чуть тронутым мягкими, подсвеченными снизу золотом облачками. Чем ближе к центру, тем больше на улицах встречалось людей, все шли к церквям, к вечерне, и, видать, вышли загодя, поскольку шагали не торопясь, шествовали степенно, семьями, раскланиваясь со знакомыми. Крича и толкаясь, шныряли меж взрослыми дети, где-то за углом озорная молодежь пела лихие частушки, препохабно терзая гудок и недавно вошедшую в моду треугольную домру, называемую на татарский манер – балалайка. Проходившие мимо старики осуждающе трясли бородищами и плевались – что за мерзкий инструмент! Только беса тешить. Мало нам поляков с их литаврами да плясками – так еще и эти…
Василиска встретила парней ласково – истосковалась. Лишь посетовала, что Прошка еще не пришел, потому и стол не накрыла.
– Ништо, – отмахнулся Иван. – Как явится, так и трапезничать сядем.
– За-ради праздника шти с мясом сегодня, – похвасталась девушка. – А к ним – пироги с ягодами, да три ушицы – налимья, да окуневая, да с форелью.
Митрий радостно потер ладони:
– Ох и поедим. Да где там этого Прошку черти-то носят?!
– Известно где – на Кузнецкой!
Похохотали, слегка проехавшись по Прошкиной манере держать все свои любовные связи в тайне, потом послали Митьку к соседям – позвать на шти Филофейку с Архипом, заодно и обговорить подробнее предстоящую свадьбу.
– Что ж, позову, конечно, – надевая новые – зеленые с серебристым шитьем – сапоги, солидно кивнул парень. – Знамо дело.
– Ой, Ваня, – едва Митрий ушел, вдруг спохватилась Василиска. – Я гребень-то тот, что ты привез, подруженьке своей подарила. Филофее.
– Какой еще гребень? – не понял Иван.
– Да тот, с ошкуем.
– С ошкуем? – Юноша вздрогнул и, тряхнув головой, позвал суженую: – Иди-ка сюда… Приголублю.
– Да стоит ли? Митька ведь живо вернется.
– Ага, вернется, как же! Языком до ночи зацепится. Митьку, что ли, не знаешь? Сестрица называется…
Не слушая больше, Иван подошел к Василиске и, крепко обняв, с жаром поцеловал в губы. Руки его быстро расстегивали саян… Ох, и пуговиц же на нем было! От ворота до подола, и все такие мелкие, попробуй-ка расстегни… И все ж расстегнул, быстро сняв с любимой рубашку… впился губами в грудь, ласково гладя гладкую шелковистую кожу.
– Ох, Иване… – Девушка томно прикрыла глаза. – У меня в груди… ну прямо пожар какой-то!
Треща, падали в траву бревна. Пылающие горячие искры рвались в черное ночное небо, и высокое злое пламя с воем пожирало хоромы, с угрозой поглядывая на соседский забор, который быстро поднявшийся по тревоге люд давно уже поливал водою, передавая друг другу кадки. Эти хоромины не спасти, ну, хоть другие… Не дать, не допустить распространиться пожару, иначе – все, иначе – гибель, деревянная Москва вспыхнет, словно сухой, приготовленный для огнива мох.
Понимая это, люди старались как могли, но грозное пламя не унималось, терзая несчастные избы, и его желтые отблески были видны если и не по всей Москве, то уж в Белом городе и в Заяузье – точно, не говоря уже про Скородом, – собственно, тут и разыгралась трагедия.
Приказные – пожарная часть Земского двора – на этот раз явились вовремя, привезли большие возы с наполненными водою бочками, с песком, с баграми. С профессионалами дело пошло веселей, – не обращая внимания на протесты хозяев, те живо развалили ближайший, начинавший уже дымиться забор и теперь подбирались к соседней избе.
– Не дам! – с визгом пробилась к ним простоволосая баба в накинутой на рубашку телогрее. – Не дам избу рушить!
– Уймись! – жестко бросил ей приказной – высокий нескладный мужик с большим горбатым носом и узкой бородкой – пристав пожарной чети Никифор Онисимов. – Все сгорят, дура, не видишь?
Баба запричитала, заламывая руки:
– Господи-и-и… Господи-и-и…
Пристав посмотрел на ее, на подбежавших детей, мал мала меньше…
– А где ж мужик твой?
– Вдовая я, господине… – Женщина всхлипнула и взвыла: – Господи-и-и-и…
Рядом громко заплакали дети.
С высокой крыши горящих хором, рассыпая искры, с грохотом обрушились балки, и пламя, – грозное, рвущееся в вышину пламя вспыхнуло, казалось, с новой злобной силой. На избе несчастной уже дымилась крыша.
– Ломайте! – отталкивая прочь обезумевшую женщину, страшно закричал пристав и, первым схватив багор, побежал к обреченной избе. Черт с ней, с избой – Скородом бы спасти, город – от такого пожара запросто пол-Москвы выгореть может… Этих-то, кто в сгоревших хоромах, уже, увы… поздно. Царствие им…
Живо раскатав на бревна избу, приказчики бросились помогать обывателям, обильно поливающим водою следующий забор. Ну, до этого, кажется, не дойдет пламя… не доберется уже, не должно…
Кавалькада всадников, взявшихся неизвестно откуда, выскочила из-за угла, осадив лошадей впритык к бушевавшему пламени. Рейтары в полудоспехах и касках, польские гусары, казаки, еще какие-то богато одетые люди. Сидевший на белом коне молодой всадник в алом щегольском кунтуше обернулся, указывая рукой на пожарных:
– Овдеев, твои люди?
– Мои, государь.
– Этот вон, горбоносый – кто?
– Никифор Онисимов, пожарной части пристав.
– Дельно распоряжается, дельно. Пришлешь его завтра ко мне за наградой. Да… и на дознание с утра же лучших людей поставь. Это что за баба рыдает? Сюда ее!
Рейтары живо притащили несчастную, бросив чуть ли не под копыта коня.
– Кто такая?
– Матрена-а-а… Господи-и-и-и…
– Выть перестань, уши ломит! Те дети – твои?
– Мои-и-и… Ой, как дальше жить-то будем, Господи-и-и-и! Умереть нам всем помоги, господи-и-и!
– Не тревожь господа Бога своими дурацкими просьбами, глупая женщина! Мужик где твой?
– Вдовая я-а-а…
– Ну, вот что, Матрена. Завтра придешь в Кремль за деньгами на новую избу. Где мой дворец стоит, знаешь ли? Смотри, не перепутай.
Не дожидаясь ответа, государь повернул коня, и вся кавалькада живо унеслась прочь.
– Радуйся. Радуйся, Матрена! – закричали соседи. – Вот повезло глупой…
– Да чем, чем мне повезло-то? Изба сгорела, амбар, коровник…
– Ужо выдаст тебе государь денег на новую избу. Обещал ведь!
– Кто обещал? – испуганно озираясь, переспросила женщина. – Государь?
– А то кто же! Он ведь на белом коне и был…
– Государь! А я-то, дура, думала, боярин какой… Государь… Дмитрий Иоаннович…
– Слава государю, слава! – закричал кто-то.
И все подхватили, словно единым духом:
– Царю Дмитрию слава!
Горбоносый пожарный пристав Никифор Онисимов, поглаживая обгоревшую бороду, смотрел на быстро терявшее силу пламя и довольно щурился: не каждого сам государь отмечает, не каждого!
Глава 14 Дознание Галдяя Сукина
Но бояре были обыкновенно люди малосведущие, и всеми делами в приказах ворочали помощники их, дьяки, вместе с письмоводителями, подьячими.
М. Острогорский. Учебник русской истории
Август 1605 г. Москва
Иван все никак не мог понять: почему расследование столь серьезного инцидента поручили Галдяю Сукину, обретавшемуся в приказе без году неделя и еще никак и ни в чем себя не проявившему? Ну, ведь явный поджог, об этом говорит – да прямо кричит! – все: и то, что хоромы Гермогена Ртищева запылали сразу же после визита к нему Ивана и Митьки, и то, что все погибли, сгорели – и хозяин, и оба его слуги. Так и нашли три обгорелых трупа, один из которых принадлежал подростку – Телеше. Искать нужно, искать! Опросить всех, поднять архивы…
Иван, конечно, рванулся бы со всеми этими предложениями к Овдееву и даже, скорее всего, забрал бы дело себе, но, увы, начальство отъехало за город – вступать во владение новым поместьем, недавно пожалованным государем. У Ивана, как у дворянина московского, тоже имелись три деревеньки, только вот, пока он отсутствовал, обретаясь то в Путивле, то под Кромами, мужички все поразбежались кто куда, не обращая никакого внимания на все постановления о сыске беглых. Хотя чего их искать-то? Ясно, к кому сбегли – к богатому соседу, князю Мстиславскому, – у него и земель, и крестьян видимо-невидимо, и богатств; понятно, что там мужичкам да их семьям уж куда легче прожить-прокормиться. Иван, конечно, расстроился, но ненадолго – махнул рукой да стал жить на жалованье, которое ему, опять же, как обладателю чина московского дворянина, полагалось в размере пятидесяти рублей в год, а царь Дмитрий, долгое ему царствие, повысил эту сумму до восьмидесяти и половину уже заплатил. Сорок рублей – сумма немаленькая, на жизнь хватало всем. Прохор с Митрием, как и все остальные приказные в мелких чинах, раньше жалованья совсем не получали – должны были кормиться с челобитчиков. Правда, Дмитрий им начал что-то платить, какую-то сущую мелочь, зато время от времени жаловал подарками.
