Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2
Последние слова он произнес словно бы с досадой, удивив этим Андрея.
— Но я бы, кажется, согласился скорее в нетях быть, в Трокае замурованным до последнего смертного часа, чем Янгу предать… Такая девка, может быть, одна только и есть во всей Москве, во всей Руси даже, а может, и во всем свете она одна такая…
Андрей стоял, опустив глаза долу, чувствуя, как весенний ветер шевелит волосы и полы ряски. Ему ли, монаху, такие признания выслушивать!.. У него ли по таким делам совет искать… Да что они, Данила с Пысоем! Жестока, видно, прелесть женская, коли такую неустойчивость и даже буйство в душах производит! Что же сказать-то ему? Взгляд у Данилы больной да сумрачный. Знать, жжется она, любовь, сковородка дьявольская.
— А за что ты на дубок-то осерчал?
Не чаял Андрей, что в самое больное место угодит. Бяконтов покривился, как от боли, даже как бы и рассердился сначала, но вспомнил, что сам же ведь и начал с этого дубка.
— Янга любит его, кажется, больше всего на свете, то и дело сидит здесь вот и… плачет. Они с Василием Дмитриевичем детьми были малыми, закопали желудь и что-то там загадали, что-то тайное, их двоих на всем свете связывающее.
…Мир приваживал Андрея, расставлял ему сети блистающие, как тенета в серебряной утренней росе. Соблазны, роковые, неизведанные, влекущие сердце тайной своею, туга человеческая, печаль неизбывная — ей же несть утешения! — топила сердце его в сострадании. Страсти плоти бунтующей и детская чистая святость являлись ему в миру обручь друг с другом и вопияли о понимании. А искушения дьявольские: вражда, месть, славолюбие? И им место Богом допущено в сосуде скудельном — человеке. Где ж согласие, благолепность, покой? Где слиянность с Богом и великими творениями его? Только веруя в слиянность эту, можно решиться приступить к художеству иконописному. Иначе зачем? И что тщиться воссоздавать в божественных ликах? Неужто у Феофана правда?.. Всюду раздоры: промежду народами и промежду соседями, посреди власть имущих и среди нищих, друг у друга пеню взыскующих. Набеги, грабежи, гибель слабых и безвинных — зачем промыслом святым посылаются? Кого наказывать надобно? Кто во грехе погряз? Ну, а непорочных почто, а, Господи? Допустишь годы тишины и покоя, без сражений и глада, без мора и пожаров — так человек сам себе беду ищет, внутри себя терзается, аки лев рыкающий, душа его самое себя пожирает. Любовь — радость и свет Господен, на избранных проливающийся. Но зачем в муку такую она превращается, что мир кругом чернеет и весь виноватым делается? Почему все перепутано, все перемешано в жизни, данной нам для восхваления и благодарения Господа? Как обрести понимание сущего и таинства произволения Твоего, Владыка живота нашего? Все — свет, Тобою посылаемый и каждою душою живущей обновляемый. И тени есть лишь оттого, что все объемлет собою свет. Научи, вразуми, Отче, как испить чашу судьбы, Тобой предопределенной, как быть достойным имени сына человеческого и раба Твоего, Господи?
Долго молчал монах после исповеди боярина, далеко, сам не замечая как далеко, убрел мыслями. Давно бился разум его над вопросами, которые не всегда и назвать-то осмелишься, и трепетала душа от собственной дерзости и сокрушенности.
Не сговариваясь, они развернулись возле дубка, молодого, но уже вышедшего из младенческого возраста, уже не корявого, но вытянувшегося и распрямившегося, и пошли по взгорку назад к Боровицким воротам Кремля.
— А срубить ты его не решаешься отчего — Янгу огорчить не хочешь или гнева великого князя боишься?
— «Янгу огорчить»?.. Знаешь, я ее порой столь вдруг ненавижу, что готов саму ее порешить, не то что ее деревце… И гнева Василия Дмитриевича я не боюсь, чего мне бояться… Нет, не боюсь. Я все думаю всяко, думаю: ведь желудь они закопали в то время, когда Дмитрий Иванович полки на Мамая увел, дубок этот, выходит, ровесник достославной победы нашей на Дону. Он в Тохтамышево разорение уцелел, от пожаров всех уберегся, а я возьму — и топором его, а-а?..
— Да, на него, я думаю, даже и Маматхозя не посягнет.
— Маматхозя?.. О нем я всю подноготную прознал. Юрий Дмитриевич, который недавно в Сарае побывал по повелению великого князя, тоже подтверждает все. Маматхозя этот лаком зело до женок. Когда, бывало, после победного похода, воины собирали добычу — все, что можно увезти с собой на верховой лошади, если нет заводной (всякие нужные железки, шкуры, ковры), Маматхозя же приторочивал к седлу непременно какую-нибудь юную полонянку. Немало женок у него побывало, а вот Янга занозой в его сердце вошла… Вот и боюсь я, как бы он дубок-то этот не порешил по дикости своей, хоть он и христианином стал, нет у меня веры ему. Я и думаю: уж лучше я, а еще бы лучше — сам великий князь своей рукой, ему-то Янга…
И тут они враз увидели, как с красного крыльца великокняжеского дворца скоро сошла и столь же скоро побежала к Тимофеевским воротам Янга. Андрей воскликнул про себя: «Надо же, до чего легка на помине!», а Данила нимало не удивился. И то ему было ожидаемо и понятно, что следом из дворца вышла великая княгиня Евдокия Дмитриевна.
Не успел или не захотел он рассказать Андрею, что за малое время до встречи с ним имел Данила у дубка того свидание с Янгой. Она призналась, что не хочет идти замуж за обидчика своего Маматхозю, но страшится слово нарушить. Дерзнула к Софье Витовтовне пойти: как-де мне быть, не хочу за Маматхозю идти, поелику он христианство принял, а свинину все равно есть не хочет, и посты ему в тягость, и растительную пищу вкушать не уважает… Все ли поняла Софья Витовтовна или удовлетворена была этими далекими от полней искренности словами, но заключила твердо: всенепременно должна, мол, Янга слово данное сдержать — и себя в пример поставила, как доблесть и великую добродетель выставила, что терпеливо ждала Василия Дмитриевича в мужья, хотя сватали ее принц датский да король свейский. Янга хорошо поняла, сколь сильного яду подпустила литвинка, постаралась сверстаться сполна, бухнула правду ли, со зла ли: «Не могу я стать княгиней, а наложницей быть мне невмочь!» Оставив онемевшую от услышанного Софью, кинулась Янга к Бяконтову, выкрикнула, словно в забвении находясь: «Возьми меня, Данила, в жены, а-а?» Он и слова в ответ не успел вымолвить, как она: «Нет, сперва я благословения у великой княгини попрошу!» — и побежала снова в великокняжеский дворец. Пепельные волосы ее спутанно метались по плечам и на спине.
Евдокия Дмитриевна обрадовалась, увидев Данилу и Андрея, позвала их:
— Данила Феофанович, поглядел бы за Янгой, что с ней? Как завороженная иль бесноватая… Благословения у меня просила как у матери князя Юрия.
Ослабло у Данилы и сердце, и тело от таких слов, хотя все происходящее было ему понятно и ведомо.
— Так что же, великая княгиня, благословила ты ее?
— Чего спрашиваешь!.. Говорю, разумка она решилась: уверяет, будто Юрик мой сватает ее и обещает ей корону княгини великой…
— Нет, Евдокия Дмитриевна, она в своем уме, и она правду говорит.
Со стороны реки донеслись крики. Слов нельзя разобрать, но ясно, что стряслась беда.
Данила опрометью бросился к Тимофеевским воротам. Следом устремился и Андрей, но сильно отстал, потому что бежать шибко ему мешали длинные полы ряски.
За кремлевской стеной крики слышались отчетливо:
— Тонет девка!
— С моста сосклизнулась…
Бабьегородский мост был единственным уцелевшим во время сильного нынешнего паводка, однако и он был подтоплен, река уж поглощала его, хотя пройти и проехать еще было возможно. Не мудрено, конечно, было и сосклизнуться, течение могло сволочь с мостовой запряженную лошадь, не то что Янгу. Однако упала она в воду почему-то в иную сторону, встречь реки. Понятно, всякое могло быть, надо спасать, а вот как сделать это, никто не мог сообразить, все только руками махали да вскрикивали.
Кабы вынесло ее за мост и потащило течением, она сама смогла бы как-то держаться на плаву, да и лодка могла бы пойти ей наперерез, но ее завертело в круговороте воды между двух волнорезных быков моста, и даже трудно сообразить было, где, в каком месте реки ее искать. И Данила этого не знал, но он и не раздумывал — махнул с моста в черную воду.
Андрей стоял под ветлами у разобранной мельничной плотины, видел, как вынырнул Бяконтов, озирался вокруг и снова погружался в пучину. На третий раз они уже вынырнули оба. На берегу радостно вскрикнули, но поторопились. Янга не выказывала никаких признаков жизни, Данила попытался перекинуть ее на мост, но то ли сил у него недостало, то ли течение в этом месте было неожиданно сильно — обоих их утянуло под нижнюю слегу моста. Данила все же изловчился, выгреб снова против течения и забросил Янгу на конец застрявшего поперек быков кондового бревна, принесенного, видно, с неглинского лесосплава, ухватился за него и сам красными от холода руками.
