Даниил Мордовцев - Великий раскол
— Порченая? Бесноватая?
— Ох, порчена, угодничек: бес в ей… исцели, изгони беса-ту.
— Что ж, выкликает?
— Кличет, угодничек, кличет.
— А кого именно?
— Ох, угодничек печерской! Епишку кличет.
— Кто ж оный Епишка-то?
— Муж ейный будет… зятек мой…
Молодуха при этих словах сильно закашлялась и со стоном ухватилась за правый бок.
— А что бок-от у тебя, милая? — ласково обратился к ней Никон.
Молодуха не отвечала. Она, видимо, пересиливала боль, но выразительное лицо ее и детские глаза выдавали ее страдания.
— Болит бок, миленькая? — еще ласковее переспросил Никон.
— Ребро у ей, угодничек, — отвечала за нее старуха.
— Что ребро?
— Перешиблено, батюшка.
— Как! Чем перешиблено, бабка?
— Поленом, угодничек.
— Что ты говоришь? Кто перешиб?
— Епишка, супруг ихний.
Никон всплеснул руками. Князь Шайсупов только покачал головой, как бы говоря: «Дело бывалое…» Казаки многозначительно переглядывались…
— Так вон он где бес-от, в ребре, хоть и молоденька еще красавица, — добродушно заметил каженик. — И он часто бьет ее? — спросил он старуху.
— Частенько-таки, батюшка: как пьян, так и бьет.
— И все поленом?
— Нету, родной; бывает, и за косы, все косы выдер.
— А за что бьет? — спросил Никон.
— За красоту, угодничек, за красоту ее горемычную. Говорит: «Все-де на тебя глаза пялют, а ты-де и рада». Ну и бьет чем попадя.
Старуха заплакала. У молодой тоже стояли в глазах слезы и тихо скатывались по щекам.
— Когда ж она выкликает? — допрашивает Никон.
— Как увидит, батюшка, пьяново-то Епишку, так и задрожит вся, да и упадет замертво и ну, и ну кликать: «Епишенька! Епишенька!»
Отец Мордарий, взглянув на Никона и заметив по трясущейся голове, что он сильно взволнован, подошел к старухе и положил ей на плечо красную пухлую руку.
— Слушай-ко, баунька, — сказал он медленно, — святой отец Никон изгонит из твоей дочки беса бражника, будь благонадежна… Теперь вы оставайтесь у нас в монастыре: мы дочку-то твою с божьей помощию исцелим. А потом самого беса-ту возьмем в монастырь и смирим его постом и молитвою…
— Так, так, Мордарушка, — одобрил его Никон.
— Посидит на пище святого Антония, шелковой станет. А не поможет, вербием по телу; а то и сыромятной стегавочкой по хребту смирим.
— Так, так, — машинально повторил Никон, думая о чем-то другом.
Ему опять вспомнился крутолобый казак с Дону… Как широко он загадывал! Бояр всех хотел перебрать. «На семена, — говорит, — не оставлю… А тебя, отец святой, всем Доном, — говорит, — на патриаршество посадим…» Так не выгорело его дело… А что эти, с каким делом?
Голова его опять заходила: «Нет, нет, нет, не будет этого…» А еще собинным другом именовал и вторым отцом, то-то! А теперь Артамошка, поди, в собины попал, Матвеев… Как же! Умник, учен… «мусы» да «комидийные действа» у них ноне в ходу, а старый Никонко забыт, яко бесплодная смоковница…»
Опомнившись после минутного раздумья, Никон увидел, что все стоят вокруг него и как бы чего-то ожидают. Князь Шайсупов, сидя на нижней ступеньке крыльца, видимо, скучал и выводил палкой на земле какие-то каракули. Привычный глаз отца Мордария тотчас же прочел эти каракули: «Купатца в жар дюже харашо…» Солнышко действительно уже припекало порядком, и купаться теперь было как раз в пору, в Белом же озере купанье знатное…
Казаки переминались с ноги на ногу. Воровские глаза младшего нет-нет да и пощупают молодую бабенку… «А жаль, не бедраста, ущипнуть не за что», — говорят воровские глаза.
— А ты вот что, Мордарушко, — сказал вдруг Никон, — возьми дорогих-от гостей, — и он указал на казаков, — да покорми их честию… И болящих-ту призри, накорми и напой…
— Ладно, святой отец, знаю свое дело, — кивнул головой каженик, — странного приими, голодного накорми, босово обуй…
— А вы, божии страннички, — обратился Никон исключительно к казакам, — потрапезуйте у нас и опочите с дороги, а опосля приходите ко мне, хочу побеседовать с вами, наставить вас от писания.
— Челом бьем на ласке, — в один голос отвечали казаки.
— Ух, марит! — отозвался наконец Шайсупов. — Пойти покупаться.
Глава III. Мучительная ночь
Вечером того же дня казаки сидели у Никона в келье. Старик казался необыкновенно возбужденным, что заметно было и по дрожанию головы, и по судорожному движению рук, постоянно громыхавших четками.
— Бояре и царю поперек горла стали и водят его, что малого ребенка, да ему, великому государю, то невдомек, потому добер сердцем гораздо, тих и мягок, аки воск: лепи из него умелый, что хочешь, — богу ли свечу, черту ли кочергу… «Свете тихий», одним словам, так я его называл, когда он мне еще верил. Так нет! Загасили оный «свет тихий» бояре-лиходеи, а всё по злобе на меня: я им не потакал, не давал им изводить государское семя, ну и распалились на Никона, на смердья сына. А смерды что! Смерды единые верные слуги государевы, а бояре из-за своей гнюсной корысти готовы и Христа в ложке воды утопить, не то что великого государя. Ныне и казаков хотят в холопи к себе закабалить, Дон ваш тихой весь своими утробами несытыми выпить…
— Ну нет! Поперхнутся на первом ковше, — мрачно заметил старший казак.
— От донской воды-те боярское брюхо вспучит, рогом вода встанет, — пояснил младший.
— Ох, господи! Что это? — испуганно воскликнул Никон.
Казаки встрепенулись. Никон с ужасом, широко крестясь, глядел на что-то, летающее по келье.
— Что случилось, святейший патриарх? — участливо спросил старший казак.
— Вон, вон… чертей ко мне напустили бояре да чернецы… черти вон летают… Охте мне!
Что-то черное, покружившись по келье, прицепилось к окладу иконы и с шипом возилось там. Младший казак подошел к иконе и схватил рукою это черное…
— А! Да это не черт, а настопырь, — сказал он, улыбаясь.
— Настопырь — по-нашему, летуча мышка, великий патриарх, — успокаивал старший.
— Ах ты тварь! За палец тяпнула! — вскрикнул младший. — Вот же тебе!
Несчастное животное, напугавшее Никона, у которого бессонные ночи совсем расстроили воображение, запищало в могучей руке казака.
— А! Не любишь!.. Гляди-ко, патриарх, какой звереныш махонький, с мышку; ишь, ушки каки…
И казак поднес свою добычу к лицу Никона.
— Ай-ай! Выбрось его в окно, — продолжал Никон брезгливо, — это бес в образе нетопыря… брось его и оградись крестом…
Казак швырнул своего маленького пленника в открытое окошко. Никон перекрестил это окно, в которое с голубого неба гляделись мигающие звездочки, отражавшиеся и на гладкой поверхности Белого озера. Ночь была тихая и ясная, летняя северная ночь. Казакам слышно было, как с берега неслись посвисты ночной птички, которую у них зовут «овчариком», свистит по ночам, словно пастушок у стада… А Никон прислушивался к чему-то другому: за монастырской оградой в роще человеческим голосом выгукивала сова, и он вспомнил, что точно так же много лет назад, в ночь перед избранием его на патриаршество, он прислушивался к таинственному голосу этой птицы, пророчившей ему что-то неведомое…
За окном сквозь сон пропищала ласточка; вероятно, во сне ей померещился ястреб, пискнула и замолкла…
— И у нас на тихом Дону меж несогласниками те же слухи ходят, — нарушил молчание старший казак.
— Какие это несогласники? — спросил Никон.
— Да у нас с самого Степана Тимофеича казацкий Круг раскололся надвое, на согласников и несогласников.
— Согласников у нас дразнят московскими попихальниками, а то и боярскими помыкачами, — пояснил младший.
Никон, по-видимому, не понимал этих казацких филологических тонкостей.
— Согласников Москва, значит, пихает, куда хочет, и бояре ими помыкают; с того, значит, они и слывут у нас помыкачами да попихальниками, — более вразумительно пояснил старший.
— Кто ж у вас эти московские согласники? — спросил Никон.
— Да которые казаки побогаче, которые, значит, шерстью московской обросли, земель да угодьев нахватали и уж сами в бояре норовят на Дону попасть да рядовым казакам на шею сесть, те, значит, все московские согласники, — отвечал старший.
— Одно слово, кровопивицы, — пояснил младший.
— А кто ж ими верховодит? — допытывался Никон.
— Корнилко Яковлев, что Стеньку в Москву возил.
— И в холопы за то пожалован, — добавил младший.
Никон вскинул на него глазами.
— А несогласники ж кто у вас? — спросил он.
— Вольные, рядовые казаки, — отвечал старший, — что в ярме еще не бывали.
— Голутьба, у которых зипунов нет, — продолжал пояснять младший. — Они так же от бояр норовят, как черт от ладану.
Никон опять вскинул на него глазами.
