Даниил Мордовцев - Великий раскол
— Не забыл-ста, — пробормотал несчастный дрожащими губами.
— Да осетринку-то не засуши, да лучку, да сольцы в меру…
— Добро-ста…
И опять трясущаяся голова заходила ходенем и застучала клюка об рундук…
— Опять за свое! Опять добр Астарт!..
Шайсупов не вытерпел и покатился со смеху, держась обеими руками за живот…
— Ой, батюшки! Ой, Ларка! Ха-ха-ха! Умру! Ох, святой отец, ой, ой, ой! — заливался он.
— Что ты! Что ты! Обезумел!
— Ха-ха-ха! Ох, батюшки, родители мои! За что вспороли малого.
Все смотрели на хохочущего пристава с удивлением. Даже высеченный поварок улыбался сквозь слезы.
— Ха-ха-ха! Да он вить, поварок, говорит «добро-ста», ето у его привычина такая: «добро-ста» да «добро-ста», а никакого идола тут нету… А его пороть!.. Ну, дали же мы маху!
Никон еще более рассердился на такое произвольное толкование.
— Что ты меня учишь, стрелец! — накинулся он на пристава. — Вон их учи, а я учен… Ты об идоле Астарте не слыхал, а может, и про Перуна, что у нас в Новегороде палкой дрался, не слыхивал: тебе, невеголосу, что! А я в древнем писании хаживал, зубы приел гораздо…
Старик бы, вероятно, долго не перестал брюзжать, если бы в вто время не показались в воротах возы, нагру-
женные припасами, которые поставлял для его обиходу Кириллов монастырь.
Старик замахал клюкой.
— Подавай сюда, к крыльцу вези!
Инок Исайя поспешил к возам. Поварок, сделав поясной поклон, побрел за дровами. Никон, кряхтя и морщась, уселся на крыльце и ждал, Стрельцы ушли на берег купаться. Пристав стоял у крыльца и продолжал улыбаться своими узкими глазами. «Уж и чадушко же, н-ну!» — говорили лукавые глаза.
ГлаваII. У Никона гости
Из-за корму и припасов у Никона шла презельная брань со всеми десятью белозерскими монастырями, обязанными доставлять ему все необходимое, и в особенности с Кирилловым, самым богатым из них. Он, по-видимому, забыл все на свете и свое прежнее величие, и славу, и вселенскую борьбу, и падение с недосягаемой высоты, и всеобщее отчуждение, и, казалось, помнил только про один корм: «семга» да «сижки», «икорка» да «сметанка», «вишни в патоке» да «яблоки в меду», «язи» да «лещи», да «теша межукосная», да «грибки»… Это был теперь его боевой конь, с которого он готов был не сходить по целым дням и неделям: воевал с кирилловскою и иною черною братиею, строчил царю бесконечные жалобы и кляузы, нудил все про корм и жалованье и даже плел царю небывальщину, что будто бы он «наг и бос, стыдно и выйти, многие, будто бы, зазорные части не покрыты»… Старик просто лгал и озорничал со скуки и от бездействия… Он был жалок.
И теперь, когда он сидел на крыльце и, тряся головой, кряхтел, лицо его выражало, что он вот-вот на кого-нибудь сейчас накинется, на кого — это ему все равно, только бы поозорничать да выкричаться, благо ему всю ночь черти спать не давали, а просто старику не спалось, и в голову лезла всякая дрянь…
Один воз подъехал к крыльцу. Сморщенный и черный, как груша на лотке, монашек, который вел клячонку в поводу, низко поклонился и подошел под благословение…
— А ты прежде покажь, что привез, доброе ли, а тогда и суйся под благословение, — сразу обрезал его озорной старик.
Монашек попятился. Исайя, кликнув чернеца от другого воза с сеном, стал развязывать рогожу, покрывавшую воз. Этот другой чернец тоже сунулся было под благословение, но Никон прогнал его клюкой…
— Сено-то у тебя все гниль да бурьян… леших чертей им кормить разве, — ворчал он.
Развязали первый воз.
— Что в плетешке там? — воззрился старик.
— Грибки, святой отец: рыжики да белые, — смиренно отвечал морщенный монашек.
Никон, опираясь на клюку и кряхтя, встал, подошел к возу и стал клюкою ковырять связки сушеных грибов.
— Ишь, грибешки каки! Все скаредные! — ворчал он и, вздев на клюку одну связку, тыкал ее в нос то иноку Исайе, то Шайсупову.
— Ишь, скареды, с мухомором все!
— Помилуй, святой отец! Грибки, как есть, знатные, — защищался Исайя.
— Велика их знатность! На, нюхай, князь, — тыкал старик грибами в нос Шайсупову. — Гниль одна…
— Ничево, запашок, как следует, хорош запах, — одобрял грибы пристав, лукаво улыбаясь.
— То-то запашок! Смердятина одна! — брюзжал старик. — И свиньи жрать не станут…
Грибы осмотрены наконец и охаяны на чем свет стоит. Дошла очередь до других запасов.
— А тут что? — тыкала клюка в полог.
— Тутотка рыбка сушена да вялена, тешечка межукосна, вязижка в пучечках, — пояснял Исайя.
— А ну, покажь.
Развертывается полог, показывается рыба.
— Ишь, сушь какая! — накинулся старик и на рыбу. — Голова да хвост только, а рыбы нету…
— Помилуй, святой отец, как голова да хвост! — всплеснул руками Исайя.
— А это что! Видишь?
И клюка действительно тыкала только в головы да в хвосты.
— Голова да хвост, всё хвосты…
— Господи! Да рыба-то цела, не резана, куда ж туловам у ней деться? — вопил Исайя. — Вот оне, целы рыбки, всем телом…
— Али у рыбы тело! — накинулся старик на неудачное слово. — Так у рыбы тело?
Исайя молчал и только моргал глазами. Шайсупов кусал губы.
— Тело у рыбы? Сказывай, князь! — набросился Никон с экзаменом на пристава. — Тело? А?
— Что ж, мясо рази? — улыбнулся пристав. — Мясо скоромное, а рыба постна: стало, не мясо, а просто рыба; рыба и есть, — рассуждал он, — рыба не мясо, курица не птица.
— И у собаки тело? — приставал Никон опять к Исайю. — А? Тело у пса?
— У человека тело и у Христа, — нашелся наконец совсем загнанный Исайя.
— То-то же! А то на! У белорыбицы тело! У поросенка тело! — сердито поучал старик.
Перерыл клюкой и вязигу… И вязига не понравилась…
— Худа, что жила баранья… пироги только гадить такой вязигой…
Поковырял клюкой и тешки и на тешки поворчал:
— Межукосны… то-то! Все бы поплоше… А в мешке что? — продолжал досмотр.
— Хмелек на квас да на бражку, — был ответ.
— Развяжи, покажь.
Развязали мешок. Старик брезгливо зацепил горсть хмелю, поднес к глазам, к носу, понюхал, поковырял другой рукой…
— И хмелишко скаредный. — Таково было заключение после осмотра.
— Хмель доброй.
— Доброй, с листом, точно табачище проклятой.
Исайя только пожал плечами. Пристав зевал от скуки: ему давно хотелось купаться.
— Еще чего прислали? Сыми-ко циновку.
Сняли циновку. Голова старика так и заерзала из стороны в сторону, лицо покраснело…
— Это еще что! А?
— Стяги говяжьи солены да полти свиные.
— Али я мясоядец! Али я не чернец! А? Еретик я, что ли!
Старик так взбеленился, что стал клюкой выбрасывать стяги и полти наземь и топтать ногами…
— А! На смех прислали мяснова! A! Вот же вам!
— Господи! Что ж это такое! — взмолился Исайя. — Да это не тебе присылка, а работным твоим людишкам, портному швечишке, шерстобиту да приспешнику, мирянам все.
Но старик и слышать ничего не хотел. Он бы, вероятно, еще долго шумел и горячился, если бы не заметил в воротах баб и мужиков с котомками. При виде их он сразу присмирел. Он видел, что это люди пришлые, может быть, издалека, из самой Москвы, пришли поклониться ему, «великому заточнику», и, быть может, и окрестные селяне пришли к нему полечиться.
Никон в изгнании полюбил лекарское дело. Ему помогал в этом инок Мордарий. Отец Мордарий часто езжал по поручению Никона в Москву и привозил оттуда лекарственные запасы, камень безуй, самое любимое лекарственное снадобье Никона, траву чечуй, зверобойную, целибоху, росной ладан, деревянное масло, скипидар, нашатырь, купорос, квасцы и камфору.
При виде пришлых людей лицо Никона несколько оживилось, глаза просветлели, как будто и потеплели, весь вид его как бы подобрел, и даже брюзгливый голос смягчился. И неудивительно: забытый всеми старик, заброшенный в пустынное, мертвенное заточение, человек, переживший свою славу, свое величие, старик, у которого разбита была вера в единственного, в «собинного» всей его жизни друга, в «тишайшего» царя Алексея Михайловича, некогда всемогущий сосамодержец русской земли, а теперь арестант, которого иногда нарочно дразнили и пристава его, и стрельцы, и монахи, особенно кирилловские, старик, уже больной и нравственно надломленный, он рад был всякому проявлению к нему участия и доверия, оживал при мысли, что и он еще не всеми забыт, что если не бояре, эти «псы, лающие только на нищих», то хоть простой народ его помнит и ценит…
Неудивительно отчасти и то, что он так измельчал в изгнании… Стальная воля Аввакума поддерживалась борьбой и настоящим подвигом мученичества, его рука тянулась за венцом мученика… А Никону и бороться было не с кем, кроме как с кирилловскою братьею из-за грибов, да рыбы, да хмеля…
