Борис Акунин - Бох и Шельма (сборник)
– Куда тыкать? Пали! Пали, гад!
Теперь было не видно и брода – с плеском, с топотом его заполонила конница. Стрелы летели гуще прежнего, не высунешься. Никто из тарусцев и не высовывался, жались к мешкам, не поднимая голов. Только Сыч да злосчастный Яшка торчали на виду.
– На! Пали!
Мельник совал в руку раскаленную железку. Шельма не брал, мотал головой.
– Куда тыкать? Зубами загрызу! – взрычал Сыч. Ощеренный, всклокоченный, он показался Яшке страшнее татар.
Трясущимся пальцем Шельма показал на запальную дырку.
Сыч качнулся. Ему в середину груди с хрустом вонзилась хвостатая штуковина. Но мельник не упал, а, по-прежнему таща за собой Яшку, шагнул к бомбасте и сунул кочергой в засыпанное черным прахом отверстие.
В ушах у Шельмы что-то лопнуло. По спине будто стукнуло большущей лопатой.
Это он, сшибленный могучей силой, ударился о землю. В глазах побелело от густого дыма. И стало тихо. Как в могиле.
Оглох.
Близко, всего в шаге, навзничь лежал Сыч. Из-под закрытого глаза у него торчала еще одна стрела.
Но второй глаз вдруг открылся. Сыч рывком сел. Посмотрел единственным оком на Яшку.
Шевельнулись губы:
– Вставай, гад! За мной!
– На что я тебе? Пусти!
Но сильная рука снова ухватила Яшку за шиворот. Поволокла куда-то через сизую тучу.
Мельника шатало. Зажатая в другой руке кочерга прочерчивала во мгле огненные зигзаги. Кончик задел Шельму по ноге. Яшка взвизгнул, вырвался, отскочил.
И Сыч, слава-те-господи, пропал в пахучем тумане.
Снова жахнуло. Грохота Яшка не услышал, но от воздушного удара качнулся.
И еще.
И еще.
А потом уже ничего не было. Оглушенный, ошалевший, Шельма еле держался на ногах, хлопал глазами. Вокруг был дым, только дым.
Но дунул ветерок, и пелена проредилась.
Оказалось, Яшка стоит один-одинешенек. Дружинников с ополченцами не видать – спрятались за утыканным стрелами мешочным валом. Тяжелые пушки валяются разбросанные и перевернутые. Под крайней, придавленный, лежит неподвижный Сыч. Кочерга отлетела Яшке прямо под ноги, как только сызнова не обожгла. Но удивительней всего, что куда-то подевались все татары.
В воде лежали темные кучи и кучки. На том берегу – тела и лошадиные туши. Край рощи был весь ободранный: ветки переломаны, кора висит клочьями, многие молодые дубки перешиблены. По-над бродом витают серые облачка еще не совсем рассеявшегося дыма.
…Сзади кто-то дотронулся до Шельминого плеча – он чуть не подпрыгнул.
Щука, подручный Сыча. Глаза выпученные.
– Яков, это всё ты? – беззвучно проговорили губы. Перст дрожал, указывал на побоище.
– Где татары? – спросил Яшка.
– А?
Тоже глухой.
– Татары где? Татары!
– Татары? Убегли. Пушек твоих напугались. А Федорыч где?
– Прилягу я, – слабым, неслышным самому себе голосом пролепетал Шельма. – Мотает меня что-то…
И осел на корточки. Ноги больше не держали. Так же мягко повалился набок. В висках стучало, перед глазами крутились желтые колеса.
Провалитесь вы с вашими битвами. А не хотите – сам провалюсь.
И провалился.
* * *Падал на жесткое, а очнулся на мягком. Кто-то переложил обеспамятевшего Яшку на мешки с травой, пристроил под голову свернутую попону, заботливо укрыл плащом.
Шельма открыл глаза, помигал, вспоминая, где он и что.
Вспомнил. Сел.
На траве в ряд лежали убитые тарусцы, десятка полтора. Князь – отдельно, на телеге, с благочестиво сложенными на груди руками, красивый и строгий. Татарская стрела угодила ему меж стальных пластин, прямо в сердце, так что смерть была мгновенной, и черты не исказились.
Половина оставшихся были ранены – стрелы сыпались так густо, что доставали и в укрытии.
Не успел Яшка оглядеться, как кто-то крикнул:
– Пушкарь опамятовал!
Слышно было глухо, словно через шерсть. Уши еще не оправились от великого грохота.
Шельму обступили.
– Что делать, пушкарь?
Он не столько расслышал, сколько догадался.
– Ноги уносить. Сейчас опомнятся, вернутся – килтык нам всем, – гулко ответил Яшка.
– А? Что он?
И они все тоже оглохли.
– Чесать отсюда надо! Того и гляди татары вернутся, а палить больше не из чего! – Для наглядности он показал на перевернутые бомбасты. – Были пушки, да все вышли!
– Ааа, – протянул Щука. Заорал остальным: – И то! Как мы сами-то не сдумали?
Все побежали – но не прочь от воды, а наоборот, к бомбастам. Навалились, стали укладывать их на места. Кто-то кинулся собирать камни для заряда, другие катили бочонок с прахом.
Ох и дурной же народ! Неужто им мало? Да пропадите вы пропадом!
И Шельма побежал к деревьям. Вскочил на коня, ударил каблуками.
По берегу во весь опор гнал один из дозорных, размахивал снятым шлемом, что-то орал.
Яшка натянул поводья. Понятно: сражение проиграно. Но, прежде чем улепетывать, хорошо бы узнать, в какую сторону бежит войско, – и самому повернуть наособицу.
Дружинник подлетел ближе, и Яшка прочел по губам невероятное:
– Бегут татаре! Бегут! Наш засадный полк по ним ударил! Все поле мертвыми завале…
Тут дозорный увидал, что здесь оба берега – и этот, а пуще того другой – тоже покрыты телами.
– Эвона как у вас… То-то грохотало по-над водой… Ишь, татарвы сколько положили… Ну, у вас тут сеча хуже, чем там, была. – И вскрикнул, посмотрев на телегу: – Ох, князюшка наш! Убит?
Шельма кивнул. Не мог охватить рассудком: как это – русские Орду побили? Разве такое бывает?
– А Бойка где?
– Тоже.
– И мельник?
– И мельник.
Воин перекрестился.
– Значит, теперь ты главный? Что делать велишь? К великому князю скакать, доложить?
– Давай, – равнодушно сказал Шельма.
Ныне, когда бежать-спасаться стало незачем, из него разом будто ушла вся сила. Он зашатался в седле, с трудом слез. Согнулся пополам, густо протошнился. Пал на четвереньки, отполз насколько смог. Свернулся калачиком, подрожал немного и уснул, теперь надолго.
Растолкали его уже вечером.
– Вставай, пушкарь! Едут!
Яшка поднялся. Посмотрел вокруг. Вздрогнул.
Вода в ручье была багровая. Неужто от крови?
Нет, то прощалось с кровавым днем заходящее солнце.
Слух, однако, прочистился. Было слышно, как в покалеченной дубраве радуются обильной жратве вóроны.
– Кто едет?
– А вона. Уж не сам ли государь?
Повернулся в другую сторону – и точно: вдоль Непрядвы, от Дона, приближался целый сонм конных. Скоро стало видно, что впереди всех великий князь Дмитрий – голова обвязана тряпкой, рука на перевязи.
Тарусцы, кто мог стоять, обступили Шельму.
Дмитрий Иванович сначала осмотрел побоище, даже в воду заехал. Удивленно покачал головой на посеченные деревья, на груды трупов. Зычным голосом обратился к свите:
– Пронес Господь. Кабы татары отсюда нам в тыл зашли – конец. Ай да тарусцы!
И теперь уже направил коня к кучке уцелевших.
– Где князь Глеб? Обнять его хочу.
Ему показали.
Дмитрий спешился, снял шапку и обнял-таки Глеба Ильича, хоть и мертвого. Облобызал.
– Первым побежал на татар. Первым и лег, – сказал кто-то из дружинников.
– Первым? – Великий князь обернулся. – А кто над пушками начальствовал? Кто поганых вспять оборотил?
Все обернулись на Шельму.
– Вот он, Яков-пушкарь. Пушки-то его.
Тут Дмитрий Иванович поцеловал и Шельму. Трижды.
Подставляя щеки под жесткие уста московского самодержателя, Яшка думал, что в мире всё стоит на неправде. Истинный победитель татар вон в траве валяется, рачительные мужики с него уж и порты с сапогами сняли. И про сечу эту на куликовом поле, на Непрядве-реке, тоже потом всё переврут. Станут чествовать одних, кого, может, и не за что, а тех, кого надо бы, и не вспомнят. И всегда оно так… Ладно. Не нами мир поставлен, не нам его и бранить. Особенно ежели он в твою пользу неправдствует.
– Хороши твои пушки, ох хороши, – сказал великий князь. – Не продашь ли? Ты ведь купец, я помню. Продай, у меня ныне серебра много. В Мамаевой ставке взяли. Хочешь по весу дам, серебро за железо? Сколько они весят, твои бомбасты? Пудов по пять, по шесть?
– По семь с половиной, – быстро ответил Шельма.
– Ну, тридцать пудов серебра я тебе не дам, – спохватился Дмитрий Иванович. – А пятнадцать – пожалуй.
Яшка только крякнул, абакус в голове так и защелкал. Пятнадцать пудов это… шестьсот фунтов… один фунт – сто немецких серебряных грошей. Сколько же это выйдет?
Святая заступница! Истинно богатство к богатству!
Приняв молчание за колебание, князь вкрадчиво добавил:
