Михаил Голденков - Схватка
Из здания выходили драгуны, они с радостными возгласами обнимались с пехотинцами и мушкетерами Михала. Несвижский князь что-то говорил, но Кмитич его уже не слушал. Не мог. Словно гора свалилась с его плеч, и тут же навалилась дикая усталость, хотелось упасть и тут же уснуть, хотелось плакать и тут же смеяться. Хотелось домой, обнять Алесю, крепко поцеловать дочь Янину и сына Януша. Жутко хотелось выпить и хотя бы что-нибудь съесть… Кмитич поднял голову, чтобы помолиться на яркое сентябрьское голубое небо, небо, где, похоже, кто-то постоянно проявляет заботу об оршанском князе, всякий раз спасая из, казалось бы, безвыходных положений. Но полковник не успел прочитать молитву. Желтый листок дуба, подхваченный ветром, прилетел и упал прямо ему на лицо.
Улыбнулся Кмитич, аккуратно беря листок и разглядывая в ладони его многочисленные прожилки, словно линии мудрой древесной жизни.
— И по тебе я соскучался, священный дуб Див, — улыбнулся Кмитич листку, — пора домой…
* * *Лишь лютый февраль 1667 года окончательно закрепил мир между двумя обескровленными войной державами. Московские войска спешно оставляли удерживаемые ими крепости и города, уходили по заснежанным дорогам на восток. Срок им был до десятого марта… Да, много раз собирались комиссии в литвинской веске Андросово, и вот, наконец, акт примирения был подписал и торжественно объявлен Яном Казимиром. По-разному восприняли мир литвины. Одни радовались, другие не испытывали полного счастья от условий договора, другие же негодовали. Но на то они и литвины — вольные, непокорные, каждый со своим особым мнением… Собесский и Кмитич, возмущенные, что за царем осталась литвинская Смоленщина и русинская Северщина вместе с Киевом, пусть и на два года, требовали добивать супостата, не идти на компромиссы.
— Мы не мир подписали, а приговор себе! — кричал на сойме Собесский, в сердцах швыряя шапку себе под ноги. — Своей же рукой, панове, укрепили Москву в два раза своей землей, своими людьми!
— Верно, — поддерживал боевого товарища Кмитич, — вы думаете, спадары шаноуные, откупились от царя? Так же думали наши деды и прадеды, когда отдавали царям Курск и Брянск с землями, думали, мол, дальше царь не пойдет! Пошел тогда, пойдет и сейчас! Разрешили московитам войска в Киеве на два года оставить! А уйдут ли эти войска хотя бы через три года? Выполнит ли царь договор, кои так часто нарушал?…
Увы. Слова Кмитича оказались пророческими. Не ушли царские ратники из «матери городов русских» не через три, не через двадцать три года…
И впервые Михал выступал против своих же верных друзей, с которыми ранее всегда имел полное согласие:
— Поймите, семь тысяч двести тридцать человек литвинского войска, оставшегося к началу этого года, уже не могут продолжать войну. Воевать — значит подписать самим себе смертный приговор, — отвечал он Собесскому и Кмитичу, а также тем, кто их горячо поддерживал…
И то была сущая правда. Воевать уже не было сил. А польный гетман Михал Радзивилл выступал за мир даже ценой утраты некоторой части восточной территории вместе с Киевом, чего ранее, как председатель комиссии по переговорам, он никак не допускал. Но время прошло, Михал уже считал иначе. И вот литвинские хоругви потянулись к южным границам, чтобы отражать нападения банд казаков да возможную агрессию Турции. Война закончилась, но уже ощущалось дыхание новой войны. Боже! Сохрани и защити многострадальный наказуемый не понятно за какие грехи народ!
ЭПИЛОГ
Ай, не радуйся, зелен дуб,
Не к табе iдзём вянкi вiць,
Ай, узрадуйся, бяроза,
Ай, узрадуйся, белая,
Мы к табе iдзём вянкi вiць…
Так девушки тихо пели Троецкую песню, неся венки мимо дуба Дива к березкам, чтобы отворожить русалок. Пан Кмитич, упираясь на толстую трость, с улыбкой проводил их глазами, повернулся вновь к дубу и погладил его шершавый ствол своей бурой от солнца и ветра узловатой рукой.
— Ой, дубе, мой дубе. Вот, родной мой Див, мы с тобой и постарели. Но ты все еще зелен, а я уже сивой, как луговой лунь…
На пятидесятилетие пана Кмитича его оршанский замок был полон друзей и родственников: приехал сын Януш с женой и маленькой дочкой, приехали многочисленные племянники и друзья, как старые, так и новые. Особенно был рад пан Кмитич обнять старого сябра Михала Казимира. А вот брат его жены Катажины Ян Собесский приехать не смог. Но Кмитич не расстроился: его боевой товарищ, став шесть лет назад к всеобщей радости королем и Великим князем Речи Посполитой, позже разочаровал многих в Литве своими рьяными пропольскими реформами, навязывая литвинам и польские порядки, и католицизм, и польскую мову.
— Вот тебе и свой король! — укоризненно говорил Михалу Кмитич, сам голосовавший за Яна, но Несвижский князь лишь хмурил бровь, ничего не отвечая.
— Такого бы никогда не допустил Богуслав, — добавлял Кмитич. Увы, Богуслав не смог принять участие в выборах короля. В последний день 1669 года, точно также, как 31 декабря 1655 года ушел из жизни его троюродный брат Януш Радзивилл, скончался и кузен Богуслав. Смерть Богуслава оказалась столь же странной, как и у Януша. Возвращаясь из Поморья со встречи с воеводой Яном Ваковским, сорокадевятилетний Слуцкий князь решил поохотиться на куропаток — его излюбленный вид охоты. Одна из подстрелянных Богуславом птиц упала прямо к его ногам, трепыхаясь и окрашивая снег кровью. Богуслав с изумлением глядел на бьющуюся в агонии птицу, а затем и сам рухнул в снег. Говорили, что в образе раненной куропатки Богуслав увидел свою любимую Аннусю, умершую во время родов дочки Людвики Каролины. А возможно, что истерзанное сердце старого солдата не выдержало, вспомнив распластанное на заснеженной дороге в Каменец-Подольский тело четырехлетнего мальчика, умершего на глазах Богуслава по его же вине. И еще кое-кто не приехал… Елена. Да и как могла она приехать?
Ой, дубе, мой дубе,
Зелёны мой дубе…
— Твоя кора и желуди знают все. Но сказать мне, куда же занесло судьбой Елену Белову, иль Багрову, вы мне не скажите, — горько покивал наполовину седой головой Кмитич, глядя на пышную крону древнего дуба. Как бы не старался Кмитич быть любящим мужем и отцом, в его большом сердце всегда оставалось никем не занятое место для его Елены. Но сколько бы Кмитич не искал после войны ее — она словно растворилась в зеленых лесах озерного края Литвы…
На своих кривоватых кавалерийских ногах, слегка сутулясь, оршанский князь медленно направился к стоящему неподалеку коню, мирно щипавшему траву. Но впрыгнул в седло князь также ловко, как и двадцать лет назад. Верхом Кмитич уже выглядел другим человеком — стройным, подтянутым и вновь молодым. Выцветшие глаза зажигались аспидным блеском, морщины на лбу разглаживались…
Пан Кмитич с гордостью показывал гостям бернардинский монастырь и кальвинистскую церковь, что он после войны построил в Орше на свои средства, а вот хвастать своими геройствами, даже выпив горелки за столом, оршанский князь явно не любил.
— Отец, тут моя жена интересуется, а почему в доме нет ваших портретов героической молодости? — спрашивал пана Кмитича его старший сын Янущ.
— Не люблю я позировать, сынок, — махал в ответ князь, — не родился такой мастак, чтобы меня правильно изобразить. Правда… был один, — Кмитич бросал взгляд в сторону Михала, — но где его картина один Бог ведает…
Кмитич лишь знал, что Ян Казимир подарил кому-то его портрет, но кому, это не успел узнать ни Михал, ни Кмитич — король, уйдя в отставку, вскоре умер.
«Огненный всадник» словно неприкаянная душа, долго кочевал из одних рук в другие. Польские шляхтичи не находили в изображенном красивом юноше своих предков, более того, вполне справедливо полагая, что на картине, якобы, Рембрандта «Польский всадник» запечатлен вовсе и не поляк, а скорее литвин. И вот так картина попала к Огинским. Все знали, что пан Огинский учился в 1640-е годы в Голландии, и именно он мог позировать Рембрандту. Но последний хозяин «всадника» Михал Казимир Огинский все же обнаружил, что на полотне изображен вовсе не его предок. Во-первых — не похож. Во-вторых — в 1655 году тому «голландскому» Огинскому было уже далеко за тридцать, а с картины взирает явно юноша не старше двадцати лет. В 1791 году, за год до первого захвата и раздела Речи Посполитой алчными соседями, Михаил Казимир Огинский не придумал ничего лучшего, как подарить картину обратно в Польшу, последнему королю Речи Посполитой Станиславу-Августу Понятовскому, памятуя о литвинских корнях монарха. «Может, на портрете кто-то из предков моего сябра Понятовского?» — думал Огинский. Намекнул Михал Огинский и на дороговизну подарка, отписав в прилагаемом листе: «Сэр, посылаю Вашей Королевской Милости казака, которого Рембрандт посадил на коня. Съел этот конь во время пребывания у меня 420 немецких дукатов…»
