Людвига Кастеллацо - Тито Вецио
— Тито, благородный, удивительный Тито! Сказать тебе откровенно, почему бедная невольница, думая, что настали ее последние минуты, произносила твое имя?
— Да прошу тебя, будь со мной, как с братом, скажи мне все, ничего от меня не скрывай! — говорил восторженно юноша, покрывая поцелуями руки красавицы.
— Да, я буду с тобой откровенна, я скажу тебе все, что есть у меня на душе, в сердце, я ничего от тебя не скрою. Все мои мысли были только о тебе, милый Тито, с той поры, как я увидела тебя на вороном коне, прекрасного, молодого, окруженного почетом и приветствуемого восторженными криками народа. Это было, как ты уже наверняка догадался, на триумфальном шествии. Когда ты оказался у нашей ложи, я украдкой бросила тебе букет цветов, но увы, ты этого не заметил и скромный дар невольницы был растоптан серебряными подковами твоей лошади. Но с этих пор твой милый образ целиком завладел моим сердцем, он стал кумиром, которому молилась моя истерзанная душа. Вот почему я шептала твое имя, готовясь умереть… Я полюбила тебя, несравненный Тито, всей душой, всем сердцем, хотя никогда даже не помышляла о взаимности. Ты должен простить эту исповедь рабыни, слова вырвались невольно, верь мне, у меня нет надежды, я не оскорблю тебя ею даже мысленно, потому что люблю тебя беспредельно.
— Да, если божество, озаряющее душевный мрак грешника, может оскорбить его, тогда и ты прелестная Луцена, можешь оскорбить меня, но пока будет тлеть хоть искра разума в моей голове, я буду делать все, что в моих силах, лишь бы стать достойным твоей святой любви. Если ты согласишься быть моей женой, я готов ради тебя бросить родину, уехать куда угодно, хоть на край света! — вскричал влюбленный юноша, падая на колени перед красавицей и страстно обнимая ее гибкую талию.
— Клянусь именем Кастора![127] — послышался голос из соседней комнаты. — Вы не имеете никакого уважения к моему спокойствию, подняли с кровати. Что тебе от меня понадобилось, сын мой, — говорила старая кормилица, входя в комнату. — Но что я вижу? — продолжала она, останавливаясь и всплеснув руками, — здесь около тебя богиня, посланная сюда с Олимпа. — Боги, какое видение, — продолжала старушка, охваченная каким-то суеверным страхом при виде необыкновенной красоты Луцены.
Тито Вецио улыбнулся и сказал:
— Нет, моя добрая кормилица, это не посланница небес, хотя добродетельна и прекрасна, как богиня, это моя невеста Луцена. Отныне здесь все должны повиноваться ей так же, как мне самому. Тебе, твоему доброму сердцу я поручаю мое сокровище. Пожалуйста постарайся сделать так, чтобы она ни в чем не нуждалась, чтобы каждое ее желание, малейшая прихоть тут же были удовлетворены. Вели приготовить ей ванну, мягкую постель. Завтра я прикажу позвать портных и золотых дел мастеров, надо позаботиться о ее нарядах, пусть еще ярче проявится ее необыкновенная красота. Ты ведь сама, кормилица, решила, что она богиня, а не простая смертная. Так вот, отныне хозяйка здесь она, божественная Луцена. Все слуги Должны слушаться ее беспрекословно и немедленно выполнять то, что она прикажет. Если она пожелает прогуляться в носилках или колеснице, то приготовить ей почетную стражу, достойную супруги Тито Вецио.
Луцена слышала эти слова, улыбаясь, глаза ее горели истинным восторгом счастья, но вдруг она побледнела, зашаталась и, наверное упала бы, если бы кормилица не поддержала ее. Юная красавица не выдержала, она слишком много пережила за эту ночь. Луцена упала в обморок. Все засуетились. Старая Сострата перепугалась больше других и подняла крик на весь дом: звала Тихею, Невалею и прочих девушек, молила домашних богов, беспокоилась, металась туда-сюда и вообще только путалась под ногами, нисколько не помогая больной.
Но счастье не убивает, обморок был непродолжительным, вскоре Луцена открыла глаза, улыбнулась, встала с помощью старушки на ноги и, забыв про окружающих, нежно обняла и поцеловала своего молодого друга. Тито Вецио был в восторге, кормилица тоже просияла и перестала суетиться.
— Пойдем, дитя мое, — заботливо говорила старушка, с материнской любовью вытирая платком влажные глаза Луцены, — пойдем, ляг в постель, успокойся. Тебе необходим сон и покой. Но что это! — вскричала кормилица, — да на тебе почти ничего не одето, кроме этого грубого солдатского плаща?! Тебе давно следовало бы сбросить это грубое одеяние, принять ароматную ванну и лечь в постель. Этот неуч, которого ты еще вздумала целовать, кажется должен был бы давно подумать об этом, вместо того, чтобы приставать к тебе со своей болтовней, — ворчала старушка, приняв слишком близко к сердцу этот грубый, не женский наряд Луцены.
— А ты, Пекула, — накинулась она на слугу, — вместо того, чтобы стоять тут без дела, хлопая глазами, шел бы поскорее, приготовил ванну, да смотри мне, подложи дров, чтобы в печи было достаточно огня. Ты, Неволея, беги разбуди повара, скажи ему, чтобы он разогрел или приготовил что-нибудь к ужину. Да пусть выставит самое лучшее, что есть в доме. А ты, Тихея, что уставилась на меня своими заспанными глазами. Оправляйся в зал Морфея, да стели постель, поняла?
— Пойдем, моя хорошая, — говорила старушка Луцене, — я больше не оставлю тебя с этим грубияном, который своей болтовней довел тебя до обморока. И не подумал о том, чтобы поскорее одеть тебя и накормить.
— Мама Сострата совершенно права! — вскричал Тито Вецио, — я эгоист, и думал только о своем блаженстве, прости! Я опять увлекся и забыл, что тебе после всех этих страшных волнений необходимы спокойствие и сон. Иди, иди, я не смею тебя задерживать, — говорил юноша, целуя руку своей невесты. — Спи спокойно, не тревожь себя, положись во всем на меня. Прощай, до завтра.
Добрая старушка умильно посматривала то на богиню, то на Тито Вецио и, казалась, гордилась тем, что вскормила такого славного грубияна. Напомнив еще раз, что теперь не время болтать, она увела Луцену, которая через плечо своей суровой защитницы нежно глядела на молодого хозяина, стараясь двигаться как можно медленнее, чтобы подольше любоваться им.
— Иди, дитя мое, не бойся, — ласково говорила старушка, когда Луцена остановилась у порога комнаты.
Оставшись один, Тито Вецио стал быстрыми шагами ходить по комнате. Ум и сердце его были переполнены любовью к красавице-гречанке. Ничего подобного с ним никогда не случалось. Правда два с небольшим года тому назад, совсем юный, он увлекся красивой матроной. Но разве можно было сравнить жрицу сладострастия Цецилию с богиней невинной красоты и чарующей, девственной страсти? Жена сицилийского претора пробуждала в нем похоть, сжигала рассудок. Луцену, напротив, настораживают его страстные порывы, она боится их, конфузится и безотчетно замирает в его пламенных объятиях, как бабочка в огне. Одна богачка, аристократка, матрона, окруженная целой когортой обожателей и поклонников, гордая, неприступная. Другая — обездоленная сирота, раба известного владельца гетер, злодеями-торгашами вырванная из объятий умирающего отца. Цецилия Метелла — это кровожадная львица знойных африканских степей. Луцена же похожа на тот роскошный цветок афинских садов, указывая на который, великий Эпикур говорил:
— Посмотрите как прекрасна добродетель, разве можно ее не любить?!
Так рассуждал влюбленный юноша, продолжая мерить комнату торопливыми шагами. Радужными были мечты Тито Вецио, он под влиянием нахлынувшей страсти думал только о хорошем, грустным мыслям не находилось места в его разгоряченном мозгу. Но вот мало-помалу и они стали приходить в голову. Закономерный вопрос о том, как будет проходить их с Луценой свадьба пришел сам собой и поразил Тито Вецио своей неумолимой суровостью. Он побледнел, как полотно, опустил голову на грудь и задумался. Закон победителей всего мира был дик, суров и бессмыслен до смешного. Союз патриция с рабыней или наложницей не признавался браком. Это было лишь сожительство или наложничество и дети не имели никаких прав. Чтобы осуществить свою заветную мечту и жениться на Луцене, Тито Вецио необходимо было купить ее у Скрофы и затем отпустить ее на волю. Но ни закон, ни общество не простят ему, квириту, женитьбу на бывшей рабыне. Звание главы римской молодежи несомненно будет отобрано у него цензором.[128] Безнравственное правительство римской республики смотрело сквозь пальцы на незаконное сожительство с рабыней или гетерой; но сочетаться законным браком с бывшей невольницей считалось позором, больше того — преступлением. Все прекрасно знали, что Сулла находится на содержании у своей любовницы (а впоследствии унаследовал ее состояние, нажитое грязным развратом), но он не лишался ни гражданских, ни политических прав и пользовался общественным уважением. Между тем каждый, кто бы пожелал сочетаться законным браком с вольноотпущенницей, подвергался беспощадному преследованию со стороны общества и закона. Таким образом великая римская республика практически санкционировала разврат. Странное, непонятное противоречие: люди, лишавшие всех прав детей, рожденных в брачном союзе с бывшей невольницей, слепо верили в богов Олимпа, показавших примеры неравных связей, плоды которых тоже возводились в степень божества. Всеми знаменитыми поэтами были воспеты известные любовные похождения Ахиллеса и Агамемнона с Хрисеидой и Брисеидой. Между тем римскому гражданину запрещалось законное сожительство с женщиной, порабощенной грубой силой.
