Павел Северный - Андрей Рублев
2
Весна в Новгородской земле только с первых майских дней начала подсушивать распутицу. В этот день было солнечно, но ветрено. Набегали тучки и сыпали бисером дождя. Пошуршит дождь и стихнет, будто вспомнит, что в Новгороде грязи не разведет и на настилах улиц зеркальцами не раскидает лужи. Бежит полноводный по-весеннему Волхов, в медных пятнах отраженного заката.
Выйдя из Детинца, шли берегом Феофан Грек и Андрей Рублев. Им по пути – в северную сторону Софийского конца: Феофану – домой, Андрею – в Зверин монастырь.
Живописцы окончили очередной трудовой день, обновляли во дворце архиепископа роспись крестовой церкви.
Феофан в синем плаще на голубой подкладке. Пышность волос примята бархатной скуфьей. Шагает, опираясь на посох. На Андрее – суконный коричневый кафтан, обшитый черной тесьмой, а на ногах – сапоги из желтой кожи.
Идут молча.
Андрея удивляла молчаливость византийца. Он не осмелился спросить, в чем ее причина. У старого человека есть причины быть молчаливым, хотя бы от раздумий. У Феофана таких раздумий немало накопилось. Разве напрасно он последнее время часто говорил с неудовольствием, что устал от Новгорода. Сокрушался, что новгородская жизнь сделала из него домоседа, а ведь в Византии он ездил с места на место, любил смотреть на все новое, не виданное прежде.
Портили Феофану настроение больные ноги и руки. В миновавшую зиму живописец часто отлеживался в постели; в руках с распухшими пальцами больно было держать кисть, но Феофан, превозмогая боль, работал с обычной энергией.
Шагая, Феофан недовольно откашливался, прищуривая глаза от бликов на воде Волхова. Покашливанием всегда выражал недовольство. За год частой совместной работы с живописцем Андрей успел приметить многое из его нрава, поэтому сегодня не сомневался, что молчаливость грека – признак недовольства. Андрей полагал, что старец тоскует по родине, недаром последние дни во время работы он рассказывал о Константинополе, о своих росписях его храмов, и Андрей видел, какими грустными были глаза рассказчика.
Когда свернули в переулок, ведущий к дому Феофана, он, оглядев Андрея, сухо спросил:
– Продолжаешь скрытничать?
– Не пойму, о чем ты?
– Почему молчишь, когда должен сказать, что обзавелся желанием покинуть Новгород? Мохоногов об этом знает, а я от тебя ничего не слышу. Откуда эта весть у него?
– Должно быть, от игумена Исидора.
– Ты беседовал с ним об отъезде?
– Высказал ему свое намерение.
– Когда задумал это?
– Когда узнал о недовольстве мной живописцев, работавших с тобой. Им не по душе, что ты добр и ласков со мной.
– Когда узнал о недовольстве?
– Когда трудились в храме Параскевы Пятницы на Торгу.
– Почему ничего не сказал мне?
– Не хотел сор трясти. Обидно было. Об отъезде сказал бы, когда вплотную к тому подошла пора.
– Решил покинуть Новгород из-за пустой людской зависти? От обиды принял решение, не захотев держать совет со мной. До сих пор не удостоверился, что нужен мне как помощник в работе, способный при надобности заменить меня? Решил покинуть Новгород, будто в нем нет у тебя друга Феофана?
– Чужой я здесь. Людская зависть душу палит до ожога. Покой хочу отыскать.
– Рано начал думать о покое.
– Сам понимаю, что рано, но душа устала, спознавшись с горем. Счастье житейское потерял по воле судьбы.
– Нельзя из-за горя опускать руки. Нельзя тебе, Андрей, жалеть усталую свою душу, забывая, что в твоих руках живет смелость живописца. Зависть неприятна, она как язва, она всегда будет твоей спутницей, ибо носишь в разуме пламя одаренности.
– Но зависть – большая помеха в работе. Небось сам замечал, как часто живописцы косятся на меня, когда ты ставишь меня рядом с собой.
– Скажу им, и они не посмеют больше.
– Посмеют. Я увижу неприязнь в их взглядах, в улыбках, услышу шепотки.
– Моя вина в том, что не обратил внимания на то, как относятся к тебе живописцы. Они всегда завидуют друг другу. – Феофан вздохнул. – Может быть, и я обижал тебя своими суждениями, ведь многое в твоих творениях мне непонятно, чуждо.
– Тоскую я по Руси. Весной тянет меня в родные места. Сам знаешь, что на Руси за то время, что прожил я в Новгороде, многое свершилось. На Москве новый князь правит. А здесь, не зная его, над ним посмеиваются, не верят, что сможет отца заменить. А ведь Новгород всем обязан Руси. Ее спиной от татар заслоняется. Она обороняет его покой и кровью за него сполна расплачивается. Не охота мне больше угождать здешним спесивцам, по их указке иконы писать.
– Все сказанное тобой мне понятно. Но ты сам выбрал в жизни сей путь. Ты, помогая мне, укрепляешь свои познания в мастерстве, надобные в настенной живописи. Ты – живописец, в твоем разуме и в твоих руках вижу уверенность в своих силах, а это самое главное, что нужно живописцу.
– Иконник я, мудрый Феофан.
– А разве я не иконник? Но прежде всего ты живописец. На стенах мы пишем те же иконы, в коих замышлены священные события Старого и Нового Заветов Божьего закона. Ты молод, тебе предстоит пройти много каменистых дорог. Путь живописца тернист.
Навстречу по узкому переулку мчались всадники, и Феофан замолчал. Когда всадники поравнялись с путниками, один из них крикнул:
– Долгой жизни тебе, господин Феофан!
– Того же и тебе желаю, добрый человек! – крикнул ему вслед Феофан.
Разговор взволновал Андрея. Феофан его взволнованностью был доволен, видя, что сказанное не пропадет даром и, возможно, Андрей отложит свой отъезд из Новгорода. Феофану хотелось еще многое из своего опыта передать Андрею, в котором разглядел искру Божию. В его талант он верил, и потому его пугал отъезд Андрея.
– Андрей, я так привык к тебе. В тебе я вижу свою ушедшую молодость, поэтому и ничего от тебя не скрываю. Я многое замыслил сотворить, но все чаще начинаю уставать от огромности своих замыслов. – Феофан вздохнул. – Останься в Новгороде. Останься ради упрочения своего мастерства.
– Я здесь чужак. Неприязнь ко мне гонит отсюда. Я сам никому поперек дороги не становлюсь. В Новгороде многому научился, повидал старинную живопись, разумом посветлел от твоих мудрых советов.
– Я никогда не принуждал тебя слепо за мной следовать. У тебя свое видение, своя дорога.
– Сделай милость, пойми мои слова. Велико мое счастье оттого, что мне довелось с тобой рядом работать. Пойми, как опасался я неверного мазка своей кисти, который мог испортить твой труд. Разве не видел я, сколько раз ты морщился из-за моих ошибок или из-за того, что, вплетая в твой замысел свое разумение, мешал тебе работать с привычным для тебя размахом. Ты милостиво прощал мне мои ошибки. Трудно мне шагать с тобой в ногу – не способен я покорно подражать другим. Никак не могу пересилить стремление самолично искать живую ясность красок. Прости ради христа за правду. Боюсь, находясь рядом с тобой, потерять в себе уверенность. Сам вижу, что перед твоим умудренным мастерством нельзя устоять. Страшно мне оттого, что по-иному верю и вижу в твоих росписях божественное.
Не заметив, как они дошли до дома Феофана, спутники остановились возле ворот. Феофан погладил рукой плечо Андрея и, сокрушенно вздохнув, направился к калитке. Андрей, проводив старца пристальным взглядом, пошел дальше и скоро оказался за околицей и, миновав приземистую часовенку возле боярской усадьбы, вошел в молодой березняк. На обочинах тележника и утоптанных троп буйно цвели одуванчики, все пространство было усыпано их желтыми пуговками.
Андрей шагал нахмурившись, думая о разговоре с Феофаном, прежде времени узнавшим от других о желании Андрея покинуть Новгород.
Зиму Андрей скоротал в трудных раздумьях о своей жизни. По наказу игумена написал много икон, часто работал с Феофаном, но не было дня, чтобы он не думал об Иринушке. Она находилась неподалеку, и ему хотелось повидать ее. Он с трудом перебарывал это желание, но весной оно еще более усилилось. Образ любимой стоял перед глазами. Андрей понял, что должен покинуть Новгородскую землю, но не знал, как заставить себя смириться со случившимся и как жить дальше. Порой он видел выход в постриге в монашество, но сознавал, что и в рясе не сможет смирить и избавить себя от тоски по утерянному счастью.
Дойдя до оврага речки Гзени, заросшего осинником, Андрей услышал раскатистое стрекотание сорок и вспомнил, что, по приметам, это сулит получение нежданной радостной вести. Он улыбнулся, подумав, что ему в Новгороде не от кого ждать какой-либо вести.
Наконец он достиг монастыря и тут же услышал голос монаха-привратника:
– Объявился? Немедля зайди к келарю.
Келаря Андрей увидел возле подвод у Хлебной башни, где тот наблюдал за разгрузкой мешков с мукой.
Келарь, увидев Андрея, спросил, идя навстречу:
– Пошто эдак запоздно воротился? – И тут же продолжил: – Надобность в тебе у игумена объявилась.
– Может, скажешь, в чем надобность?
