Пётр Ткаченко - Кубанские зори
3. Население Новониколаевской, в особенности Гривенской и Лебедей чрезвычайно скверно настроены по отношению к соввласти вообще и местной — в частности. Обыватели уверены в том, что, мол, власть доживает последние дни, скоро придет десант и — прочие ереси. В Рябоконе они видят своего спасителя и будущего властелина и поддерживают его все и всем. Рябоконь знает все наши передвижения и прочее. В общем положение с ликвидацией всей банды Рябоконя чрезвычайно затруднено, очевидно, затянется недели на две-три, а может быть и дольше.
Дело с группой № 2 «Тамань» пока обстоит хорошо, произведенные фиктивные бои в станицах Новониколаевской, Староджерелиевской, хуторе Лебедевском восстановили полнейший авторитет среди населения. Группу все знают, знают, что она — политическая банда и дерется с красными, население группе сообщает все новости и местонахождение Рябоконя. Начгруппы «Тамань» после произведенного нами фиктивного боя в Лебедях и нашего бегства в Гривенскую населением был принят чрезвычайно любезно: старики приветствовали его как героя.
Начальник группы «Тамань» получил от меня задачу к 1 мая убить Рябоконя, и есть надежда на выполнение им этой задачи, так как он вторично встречался с помощником Рябоконя Астраханцем. Последний передал «Тамани», что его хочет видеть Рябоконь, и свидание должно состояться на днях, что нам все время и было нужно. Но после ликвидации, убийства Рябоконя останется еще сильная группа бандитов, и удастся ли нам скоро с ней покончить, это, конечно, дело будущего. Отряд за эти дни сильно устал и находится сейчас на отдыхе. Настроение у хлопцев бодрое, особенно у Трушечкина. 28–29 апреля собираемся в новый поход. Будет ли он удачен, не знаю, может быть удачен.
Рябоконь два дня тому назад, после нашего боя в Лебедях, поймал Новониколаевского милиционера и повесил его на столбе, прибив записку: «За выдачу меня красным». Мы в тот же день находились в Гривенской и ничего не знали. Если имеется возможность, прикажите предам Новониколаевской, Гривенской, Староджерелиевской, чтобы они у себя при исполкомах держали необходимое для отряда количество подвод, пользуясь для этой цели обывательскими. Деньги у нас есть, и пока что их хватит.
Я сильно болен вновь малярией и чертовски устал; по правде, очень надоело лазить в камышах ежедневно по уши в грязи и в воде, но думаю, с малярией я справлюсь местными силами, а усталость — чепуха. Привет Вам от всей братвы. 27.4.24 г. С коммунистическим приветом Малкин».
Не удался Малкину и этот план. И не потому, что он был недостаточно продуман. А потому, что этой напористой, бесцеремонной «коммунистической братве» был неведом и непонятен образ мыслей и образ жизни таких людей, как Рябоконь, да и народа в целом, который они пытались осчастливить новым переустройством его бытия, о чем их, кстати, никто не просил.
Малкин предпринял новое массовое выселение людей, якобы пособников тех, кто, по его подозрению, мог помогать Рябоконю.
Людей арестовывали, подвергали суду и высылали или расстреливали. В одном из своих приказов Малкин в качестве примечания добавляет: «Пособничество бандитам и укрывательство банд и отдельных их участников, а равно сокрытие добытого и следов преступления карается высшей мерой наказания и конфискацией всего имущества с допущением понижения наказания до лишения свободы на срок не ниже двух лет со строгой изоляцией и конфискацией имущества».
Стоит лишь удивляться тому, что, несмотря на столь жестокие репрессии, люди все-таки поддерживали Рябоконя и в конце концов так и не выдали его Малкину…
Получалась странная в своем коварстве ситуация. Насилие — аресты, высылки и расстрелы заложников, то есть неповинных людей, творила сама власть, а ответственность за это перекладывалась на Рябоконя, поскольку именно с его именем эти насилия связывались и совершались. И Рябоконю ничего не оставалось, как разорвать эту связь, дискредитировавшую его, предприняв ответные меры. Он пишет Малкину письмо, в котором требует освобождения заложников. И предупреждает, если расправа с неповинными ни в чем людьми не прекратится, он предпримет адекватные меры против ответственных советских и партийных работников. В том числе и против него, Малкина.
Это было уж слишком. От такой дерзости Рябоконя Малкин был взбешен.
Часовой из чоновского отряда у дома Иосифа Ткаченко, где располагался штаб Малкина, переминался у крыльца, когда ко двору подошла какая-то женщина. Подойдя к калитке, она остановилась и робко позвала:
— Эй, солдат, товарищ Малкин на месте?
— А тебе что? Это тебе знать необязательно.
— Прошение товарищу Малкину передай.
Часовой нехотя подошел к калитке и взял у нее пакет из серой бумаги.
— Пэрэдай товарищу Малкину. Чоловика у мэнэ забралы, а вин нэ вэнуватый…
Часовой медленно поднялся на крыльцо, постучал в дверь:
— Товарищ Малкин, вам прошение.
Малкин тут же вышел в коридор. Нетерпеливо вырвал пакет из рук часового, словно он ждал какого-то известия. Разорвав пакет, вытащил из него какую-то записку. Прочитал, изменяясь в лице.
— Кто принес? — закричал он на тут же стоящего часового. — Кто?
— Какая-то баба.
— Куда пошла? Задержать! Болван! — и он с размаху хлестнул пакетом по изумленному лицу часового. — Сколько вас учить, болванов, что мы выполняем задачу государственной важности. Догнать ее!
Ошарашенный часовой, снимая на ходу с плеча винтовку, гулко загупал сапогами по деревянным ступенькам крыльца. Вослед ему неслись ругательства Малкина, взбешенного дерзостью Рябоконя: «Болваны, службу нести, это вам не мудями трясти!»
Улица была пустынной. Женщина, передавшая пакет, куда-то исчезла.
ЗЕМЛЯ НЕДЕЛИМАЯ
Как и всегда, как и во все времена в своем весеннем нетерпении просыпалась кубанская земля, не ведая о том, чем заняты люди на ее вечном лоне — чем они терзаются, отчего бунтуют, о чем мечтают и почему плачут. Она молчаливо и вроде бы совсем бесстрастно и безучастно принимала всякого, приходящего в этот мир и так же молчаливо и бесстрастно хоронила его навсегда в своих глубинах.
Сладковатые, пьянящие запахи молодой травы смешивались с приторным духом прошлогоднего прелого бурьяна. Вербы — в желтых, цыплячьих сережках клубились вдоль прошлогоднего, за зиму посеревшего камыша. Где-то в желтых купах верб, еще стоящих в воде от весенних разливов ериков, считала кому-то долгие годы невидимая кукушка.
Весна в том году выдалась какая-то суматошная и поспешная. Уже в начале марта талые и дождевые воды затопили низины и балки, образовав в степи целые озера. Как большие, серебрящиеся блюда они сверкали на первом, молодом солнце. Казалось, что в этом ожесточившемся злобой мире нет больше ни жестокости, ни несправедливости, что люди наконец-то отыскали свои исконные пути. Ведь для этого нужно было так немного: радоваться солнцу, наступающей весне, трудиться на родной земле.
Уставшие от долгой войны и смуты, крови и смертей люди, присмиревшие перед непонятностью разворошенного ими мира, настороженно и пугливо ждали уже каких угодно перемен, лишь бы скорее прекратилась эта сосущая сердца тоска, изнуряющая сознание неопределенность и перепутанность, эта постоянная нищета. Доведенные до какого-то, видно, критического предела терпения, они теперь были уже согласны на все.
Накануне весенних полевых работ по хуторам и станицам стали создаваться землеустроительные комиссии, чтобы до весеннего сева разделить землю, как казалось людям, по справедливости. Был предпринят решительный шаг по переустройству жизни. Хутора и станицы снова погрузились в какое-то оцепенение, тревогу и томительное ожидание. Ведь там, где делят землю, всегда льется кровь. Видимо, человек так незримо, но неразрывно связан с землей, каким-то им неосознаваемым законом, что, когда режут, делят ее, льется кровь человеческая… И хотя в связи с предстоящим переделом земли только и говорилось о справедливости, о новом светлом будущем, большинство людей чуяло, что дело это недоброе и вряд ли удастся избежать беды. А по опыту последних революционных лет, они знали, не раз убеждались в том, что к светлому будущему взывают обыкновенно те легкомысленные, часто просто убогие люди, кто не умеет обустроить жизнь в настоящем. Ведь отобрать землю у человека лишь потому, что она у него есть, и он на ней работает, и отдать тому, у кого ее нет и кто не хочет и не умеет на ней работать, было слишком неубедительным основанием для ее передела.
В первых числах апреля в станице Славянской прошел съезд комиссий по землеустройству, как их называли — по предоставлению льгот. Бывший красноармеец, член земельной комиссии хутора Лебедевского Федор Дмитриевич Киселев возвращался на хутор вместе с землемером Николаем Васильевичем Ивановым. До Гривенской доплыли на попутной барже, а на хутор, не найдя подводы, пошли по предвечерней весенней степи пешком. На хутор дошли засветло. Поскольку в крохотной хатке Киселева места на ночлег для землемера не нашлось, отправились к председателю сельского совета, возглавлявшего и земельную комиссию, Василию Кирилловичу Погорелову, который вернулся в хутор днем раньше.
