Вадим Сафонов - Дорога на простор
Полк проходил за полком. Развертывался, снова собирался у своего знамени с широким крестом. Каждый стрелецкий полк был издали различим по цвету кафтанов. Цвет алый, цвет луковый, цвет брусничный, крапивный, мясной, серый, травяной запестрели, соединились – и вот ожило, зацвело все огромное поле, сколько глаз хватал. И была непреодолимая мощь в этом равномерном колыхании, как бы одном дыхании несчетного множества людей. Зачарованно глядел Ильин. Кони казались слитыми с всадниками.
Аргамаки – есть ли им цена? Шитые чепраки. Блещущие копья и вырезные бунчуки, развевающиеся по ветру у концов их. Гаврила невольно прижмурил глаза. Он увидел (или почудилось ему?) высокие крылья за спиной нескольких всадников, птичьи, орлиные…
Но была черна нищета куриных лачуг.
Город не выставлял напоказ своих ран, но были глубоки и тяжки они, нанесенные страшной, изнурительной, почти четвертьвековой войной. Воробьи чирикали на крышах лавок, заколоченных досками. Запустели иные, бойкие еще недавно улицы; нищие и калеки гнусаво пели на папертях церквей. Не мир, но только перемирие привезли царские послы из Запольского Яма…
Ползли слушки: будто Баторий снова подступил ко Пскову, будто шведы вошли в голодные, обезлюдевшие новгородские области. И в тревожные ночи москвичи искали на небе зарева татарских костров.
Трубил рог, стрельцы разгоняли народ, гонец самого царя подскакал к казачьей избе. Казаки всполошились. Им велели одеться нарядней.
Толпа расступилась, сворачивали боярские возки, когда вели казаков в Кремль Спасскими воротами – по мосту через ров, мимо тройного пояса зубчатых стен.
И вот как бы засверкала радужная громада. Здания теснились, набегали друг на друга, охватывали одно другое, сплетались – и все громоздилось, ярко, пестро возносясь ввысь. Там, в вышине, над Москвой, толпились кровли: будто меж золоченых скирд стояли шатры; вскидывались гребешки; переливчато блистала епанча. Дымки чуть заметно туманились над изразцовыми трубами, сложенными в виде коронок, под медной сеткой. И кругом сияли кресты, жаром горели орлы, единороги и львы.
Расписные двери вели на Красное крыльцо. Словно из-под многоцветных шапок выглядывали решетчатые окошки. И завитки на стенах складывались в ветки и стебли неведомых растений…
Звезды и планеты сияли на потолке палаты, как на небесной тверди. Семь ангелов витали, посрамляя семиглавого беса. Пресветлые мужи – Мужество, Разум, Целомудрие, Правда – высились посреди ветров, дующих над морями и землями. То была вселенная. Молодой царевич держал в руках раскрытую книгу. "Сын премудр веселит отца и матерь" – гласила надпись. Вот он возрос, царевич Иоасаф, и пустынник Варлаам открывает ему, что скорбен и жесток мир. И царевич с отверстыми очами идет в мир; он ищет правого пути и ведет за собой свой народ. Подымаются и ярятся враги. Обступают соблазны. Он укрепился сердцем и поборол их. Он препоясался мечом и поразил врагов. От руки его изливается живительная струя – напоить людей. Вот он – царь, раздающий златницы нищим. Дивно прекрасен он в сверкающих одеждах.
По стенам, по сводам вилась роспись, будто выпуклая, невиданно, не по-иконному живая; в упор глядели сверхчеловечески огромные лики; была непостижима для глаза тонкость сотен мельчайших изображений. В яри, в лазури, в златом блеске вилась роспись. И палата казалась золотой.
Царь сидел на возвышении. Казаки увидели обращенные на них глаза царя на очень худом лице – и бухнули в ноги, не глядя.
Раздался звучный голос:
– Встаньте. Ты встань, Иван Кольцо. И товарищи твои.
Не сразу решились подняться. Царь сказал:
– Ближе подойдите. Не бойтесь. Верным рабам, не лукавым, нечего бояться.
С минуту он озирал казаков неуловимо быстрым взглядом. Потом произнес, как будто и раньше был об этом разговор:
– Дьяки уж сочли все сибирские богатства. Да дьякам нашим где с Кучумом воевать – им в подьяческий полк на Москву-реку выйти в тягость великую. Тебя, Кольцо, послушаем со боярами честными.
И после этих слов царя Кольцо сверкнул белыми зубами и вытащил из шапки криво исписанный лист. Ильин подивился – то была челобитная Ермака. Кольцо и не заикнулся о ней в приказе. А сейчас он принялся по складам, запинаясь читать. Царь слушал недолгое время, усмехнулся, прервал и велел одному из стоящих вблизи бояр принять челобитную. Теперь он ждал, видимо, рассказа Кольца, и Кольцо неловко потоптался, не зная, что сказать. Стало тихо, Ильин слышал дыхание многих людей, наполнявших палату. Тогда царь, скользнув вокруг взглядом, начал спрашивать. Он спросил о дорогах, о городах, о реках, о рухляди – о богатстве, какое есть и какое можно добыть; о припасах, людях и здоров ли сибирский воздух, красны ли леса. Ильин, стоя праздно, жадно разглядывал царя. Царь подался вперед, ухватившись за подлокотник, – рука была узловатой, нос с горбинкой, вислый и тонкий, а рот большой, с опущенными углами. И словно опалены темные впалые щеки.
Он торопил ответы казака, часто поправлял его.
Приказал подать себе соболиную шкуру из числа поднесенных казаками, с наслаждением поглаживал шелковистый мех узкими длинными пальцами.
Опять стал говорить. Теперь он загадывал наперед. Он сказал о странах и народах, о земных путях – и сибирские дела вдруг стали только малым волоском в огромной пряже. Подобного никогда не слыхивали казаки. Но Ильин заметил, что, говоря, царь смотрит, как сибирский посол смущенно мнет шапку, и царю нравится это. А Кольцо вдруг, тряхнув волосами и сверкнув белками глаз, сказал на всю палату, с казачьими словечками:
– Вона, царь-государь, сам ведаешь все. Мы сарынь без чина, на каждом юшлан и овчина. Коли ба пожаловал нас зипунишками да учужками – мы бы милость твою в куренях под тем тарагаем[34] раздуванили.
Царь нахмурился. А Кольцо, так же громко и с озорством, брякнул:
– Башку Кучуму на Барабе снесем. А хошь – живьем утянем.
– Скор, – возразил Иван. – А войско ханское чем перебьешь? Кистенем? – А кистенем!
Царь все морщился.
– Поучи нас, Иванушка, – угрюмо сказал он. – Вот король Баторий за подарком к нам прислал. Еще кровавый пот не отер с лица, еще посеченных своих не схоронил, – и что же попросил? Красных кречетов. Большего не умыслил – скаканьем с кречетами усладиться. А нам что приятно, спрашивает, чем отдарить? "Конями добрыми, – ответили мы, – шеломами железными, мушкетами меткими".
И тогда Кольцо, как бы в простодушном смущении, опять принялся теребить шапку, но даже весь порозовел – так трудно было ему скрыть радость: ведь то было слово о помоге, которой он приехал просить, и слово это вымолвил первым сам Иван Васильевич!
И, вскинув голову, атаман смело и громко сказал царю о казачьих нуждах.
Человек в высокой черной шапке дал знак казакам: царский прием закончен, в соседней палате соберутся думать бояре, ждут дьяки. Но царь нетерпеливо махнул рукой, задержал послов.
Ровными, твердыми, неслышными шагами подошел к трону широколицый, сильно заросший курчавой черной бородой. Он стал допрашивать про убыль в казачьем войске, про оставшееся оружие, про ясачных людей… Терпеливо, придирчиво выпытывал подробности, не сводя с Кольца внимательных, озабоченно-усталых глаз. Казакам сказали, что это конюший боярин Борис Федорович Годунов.
Потом думный дворянин Татищев густым басом потребовал поименно назвать мурзаков и князей, отпавших от Кучума. В руках его был трубкой свернутый лист (Ильин подумал, что это и есть челобитная Ермака), Татищев помахивал им, как бы вколачивая мелкие гвоздочки в воздух. Наконец, тряся щеками, ворчливо загнусил из глубины палаты древний боярин:
– Вот и пожаловать отпавших сребром аль там выслугой. Пущай крест целуют. Войско ж до времени и вовсе не слать, по худому сгаду моему. Войско здесь надобней. Ту дебрь казачки начали – им и управлять. Так, по сгаду моему, и порешить бы это дело добрым советом, бояре. Томен государь, спокой ему нужен. По сгаду…
Слушал ли царь? Он прикрыл глаза, на лбу налилась жила. И словно землистая тень легла на лицо, стала еще заметней страшная его худоба.
– Ахти! – услышал Ильин позади себя. То пугливо прошептал юнец, весь в веснушках, с маленькими, кукольно-красивыми ушками и в одежде столь златотканной и таким колоколом, что Гаврила счел его тоже за боярина.
Царь медленно поднял тяжелые веки и поглядел на гнусившего свое старика. Тот осекся, только, с разбегу, прогундосил еще что-то себе под нос – донеслось: "а-ся-ся"…
– Молодого посла слушали – старость молчит: не подобает, – сказал царь.
Древний боярин обиженно отдулся. Мелентий Нырков неловко ступил два шага, спешно обмахнулся двуперстием.
– Атаманы ведают про войско… А про землю тамошнюю, батюшка, скажу, – чиста она, просторна – сердцу утешно…
И опять закрестился. Царь, видимо, остался недоволен. Он подождал, не скажет ли старик чего еще, и вдруг спросил:
