Абраша Ротенберг - Последнее письмо из Москвы
С тех пор жители района стали звать меня Русачком, но в голосе их звучало уважение, а у некоторых даже приветливость.
Все это я рассказываю, чтоб ты, дорогой мой, понял, как нелегко было завоевать клиентов.
Я взволнованно внимал отцовскому рассказу, и у меня возникало много вопросов: хотелось выведать побольше подробностей. Я пересказываю эту историю по-испански, и оттого многие детали остаются за кадром: отец рассказывал на идиш, и я не могу передать его голос, интонации, удивительное остроумие некоторых высказываний и юмор, пробивавшийся в совершенно неожиданных местах, — мне не передать всех пауз, междометий, или как у него дыхание сбивалось в самые напряженные моменты, как он жестикулировал.
Я был страшно благодарен ему за то, что он оживлял свое далекое прошлое, рассказывал об очень личных вещах. Мне никогда не приходило в голову, что он столько всего пережил и может рассказать об этом так ясно. До того мне перепадали лишь какие-то огрызки фраз, односложные ответы или комментарии, но больше всего было молчания и испепеляющих взглядов. Тогда же я, хоть и слишком поздно, обрел, наконец, способность вывести его на диалог. Так что мне не терпелось задать ему кучу вопросов, хоть усталость его начинала бросаться в глаза все более явно.
— А после того они докучали тебе?
— Никогда. С тех пор мне ничто не мешало спокойно работать.
— А Чумита попадался тебе?
— Неоднократно, пока не помер.
— Помер?
— Он умер совсем молодым, года через четыре после той истории.
— Как это случилось?
— Разные ходили слухи, но все точно знали, что он умер в полицейском участке. Его арестовали за драку, в которой он был тяжело ранен. Еще говорят, что в участке его избивали, но в качестве официальной причины смерти написали перитонит. Там какая-то мутная история: его почему-то не отвезли в больницу, да и вскрытия не было.
— Бедняга.
— С ним все с самого начала было ясно. Бывает, я вспоминаю о нем.
— Никогда бы не подумал, что ты попадал в такие переделки.
— Что было, то было. Это было жесткое время, но я тогда впервые ощутил надежду. Сейчас у меня и ее нет.
— С ума сошел, такое говорить!
— Но это правда. Прости, но я очень устал. Пора отдохнуть.
Я стал поправлять отцу подушку, и он взял меня за руку.
— Спасибо тебе за вечер, сынок, — прошептал он.
— Тебе спасибо, папа, — ответил я.
Такая вот неожиданная была у нас ночь вместе.
Москва пишет
Буэнос-Айрес, ноябрь 1965 года, а также прочие места и даты
— Вскоре мы наконец-то получили ответ от доктора Астрова.
— И что же, он развеял сомнения твоего отца? — поинтересовалась Мария Виктория.
— Письмо было очень душевное. Там говорилось, что осень была очень тяжелая и что вдобавок к всеобщему нездоровью прошла еще и эпидемия гриппа, из-за чего нашему врачу было совсем некогда писать, — он почти не виделся с друзьями, а семью Арона навестил всего пару раз. За подарки он был страшно благодарен и, как положено всякому излишне чувствительному русскому, сообщал об этом в крайне приторной форме.
— Так отец успокоился немного?
— Наоборот: абсурд, казалось бы, но письмо только усилило его подозрительность.
— Почему так? — удивленная Мария Виктория была намерена до конца насладиться гротескностью ситуации с письмом и посылками.
— Мой отец частенько бывал несправедлив к людям. «Как мы поймем, что он не врет? А что если он нас обманывает?» — ворчал он. Меня его недоверие удивляло:
— С чего ты взял, что он нам врет?
— Он только о посылках говорит — будто ничего ему больше не интересно. Я не доверяю людям, которых беспокоят только их собственные интересы.
— Не понимаю, о чем ты, — устало отреагировал я.
— Этого врача, который представляется моим другом, совершенно не волнует мое здоровье. Знает, что мне нездоровится, но никак это не комментирует. Он моего уважения не заслуживает.
— Кажется, отец твой не дурак был вспылить на ровном месте, — прокомментировала Мария Виктория. Я замолк, и она решила на всякий случай оправдаться, чтоб я не воспринял ее реплику как что-то обидное:
— Похоже, это у меня отложенные эффекты от выпитого; но настолько неожиданная реакция твоего отца меня позабавила, — добавила она, пытаясь сделать что-то со своей несходящей улыбкой и не всхохатывать. — Надеюсь, ты не обиделся, — произнесла она, закрыв лицо ладонями.
— Прекрасно тебя понимаю: я тогда тоже не мог сдержать улыбки.
— Приятно слышать, — ответила Мария Виктория, продолжая смеяться.
Я спросил у отца:
— Откуда доктору Астрову знать, что ты болен? Твой друг медик, а не экстрасенс.
— А мать ему не написала? — он обращался ко мне, будто матери там не было.
— Не знаю, но, вероятно, она не писала ему об этом. Да и зачем? — ответил я, желая избежать ссоры.
Мать прочитала нам письмо, сначала по-русски, а затем перевела для меня на идиш. Я сдержанно выслушивал отцовские замечания, тот ожидал получить на них реакцию, но мать тоже молчала. Тогда он задал вопрос прямо:
— Так ты не сообщила Мише, что я болен?
— Нет.
— Отчего?
— Я писала про Арона и его семью. Не думала, что стоит говорить о твоем здоровье.
— Миша врач, он мог бы что-то подсказать.
— У тебя тут и так достаточно врачей, хватит с тебя.
Отцовское лицо вновь приобрело выражение ярости, которое внушало мне такой страх.
— Все не так. Ты не написала ему, потому что тебе плевать на мое здоровье. Я болен? Да и ладно. Завтра помру? А кому от этого хуже? Я в этом доме никто: раньше был скотиной рабочей и вас содержал всю жизнь, а теперь никому не нужен — на помойку меня! И зачем писать кому-то, что я нездоров.
— Не говори глупостей, — ответила мать.
— Глупости? Это ты называешь глупостями? Да вся моя жизнь — одна большая глупость. Всегда догадывался об этом, а сейчас утверждаю как факт.
Отец заводился все сильнее, он почти кричал:
— Ни черта больше не пошлем этому лицемеру! Никогда. Не позволю ему жить за мой счет! А как выздоровею и поеду в Москву — и руки ему не подам!
Затем он обратился к матери все с тем же вопросом:
— Да как так вышло, что ты не сказала ему о моей болезни? Столько лет мы вместе, и только сейчас я понял, кто ты такая на самом деле: ты эгоистка! И теперь я понимаю, кто я такой: идиот, который всю жизнь обманывался, только бы правды не признавать!
Я все пытался понять, отчего он так злится, а мать старалась успокоить его и не перечить. Но отец свирепел все больше и успокаиваться был не намерен — когда аргументы закончились, он стал повышать голос, считая, видимо, что таким образом звучит более убедительно. Ни с того ни с сего он, взбешенный и разочарованный, потребовал, чтоб мы пошли прочь:
— Оставьте меня одного! Хочу остаться один, как это всю жизнь было!
Я с грустью наблюдал за тем, как он плюется упреками, и понимал, что когда у человека истерика, сделать ничего нельзя.
— Отчего он так разошелся? — сдержанно спросил Хосе Мануэль.
— Точно не знаю, но могу подозревать о причинах.
Хосе Мануэль и Мария Виктория переглянулись, а Дина молча наблюдала за мной.
— И чем это закончилось?
— Через некоторое время я зашел к отцу, чтоб дать лекарство, использовал это как повод поговорить. Отец дремал. Я механически отдал ему таблетки; он был спокоен, лежал с полуприкрытыми глазами. Я тихонько присел у постели, и тут он открыл глаза.
— Не хочу быть несправедливым, не таков я, потому предлагаю такой вариант: мама пишет Мише Астрову и просит передать Арону письмо от тебя. Поскольку ты по-русски не говоришь, логично, что напишешь на идиш. Если это второе письмо напишет на идиш мама, то Миша заподозрит, что мы что-то от него скрываем и обидится. Потому необходимо, чтоб это было письмо от тебя. Не помню, понимает ли Арон идиш, но уверен, что Бетя отлично говорит и пишет на этом языке. Если они ответят на твое письмо и подтвердят, что получили наши посылки, то тогда будем слать дальше. Если не ответят, то значит, Миша нас обманул. Как тебе такой план?
— Отличный.
На следующий день я прочел отцу свое письмо, адресованное семье Арона; тот внес пару мелодраматических правок, от которых сам же прослезился. Мы отправили его вместе с материным письмом Астрову, и отец на пару дней успокоился.
К концу ноября он совсем ослаб — почти не разговаривал, постоянно спал и мало интересовался тем, что происходило вокруг. Мать забеспокоилась и однажды спросила:
— Врачи говорили, что он поправится, но он с каждым днем становится все слабее. Может, надо еще раз показаться им?
Я понял, что пришло время сказать ей правду, но мне не хватало смелости произнести эти страшные слова. Я часто представлял себе, как говорю это, но в тот момент все заготовки вылетели из головы, и пришлось импровизировать. Мне показалось, что она была расположена принять новость, и я решил воспользоваться возможностью сказать правду.
