Твой XVIII век. Твой XIX век. Грань веков - Эйдельман Натан Яковлевич
Многие свидетели, описывая восшествие Павла на престол, пользуются словами, пригодными к описанию захвата, переворота, революции.
«Дворец взят штурмом иностранным войском», — острит очевидец-француз.
«Тотчас, — вспомнит поэт и министр Державин, — все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорты, тесаки и, будто по завоеванию города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом».
Вот за что достается ловкому Безбородке в «царстве мертвых».
Вот за что, вероятно, он вскоре получит от Павла титул князя плюс тридцать тысяч десятин земли и шесть тысяч крепостных душ…
Однако нам так интересно, что было в той самой потаенной шкатулке императрицы! И мы сквозь плотный заговор молчания попробуем все же заглянуть «через плечи» тех, кто вечером и ночью 6 ноября, а также в следующие несколько суток нервно просматривают сверхсекретные бумаги Екатерины.
Кто же они, читатели?
Разумеется, Павел, Безбородко; сверх того, точно известно, — новый наследник Александр, которого отец привлекает к деликатному обыску в бабушкином кабинете; наконец, все тот же, уже не раз мелькавший в этой главе, Ростопчин, которого в будущем ожидают важнейшие чины и должности при Павле, затем опала, деревенские будни и снова взлет в 1812-м, когда имя генерал-губернатора Москвы Ростопчина будет связано со знаменитыми «афишками», обращенными к народу, с пожаром оставленной Москвы, наконец, со зверской расправой над несчастным Верещагиным, описанной на страницах романа «Война и мир».
Перед смертью старый граф-острослов Ростопчин еще оставит потомкам свою последнюю шутку (которую сохранит в стихах Н. А. Некрасов): о том, что во Франции ему, Ростопчину, революция понятна — там сапожники пожелали стать князьями; российское же 14 декабря 1825 года восстание совсем непонятно: как видно, «князья захотели стать сапожниками».
Декабристов никогда не поймет граф Ростопчин, но молодой офицер Ростопчин зато отлично разберется в том, что происходит во дворце первой ночью павловского царствования.
Таковы действующие лица.
Что же в шкатулке?
Где она теперь?
Насчет самого ящичка, тогдашнего «сейфа», — ручаться не можем; зато содержимое — либо обращено тогда же в пепел, либо — понятно, где находится: в Государственном архиве Российской империи.
И мы опять — в Центральном государственном архиве древних актов; опять разворачиваем «дело № 25»: секретные бумаги императрицы Екатерины II, о которых уже шла речь в четвертой главе нашей книги («6 июля 1762 года»). Сейчас, однако, мы прежде всего ищем здесь хоть какой-нибудь след главного завещания, которое Павла лишало престола. Есть сведения, что Александр и Безбородко нашли завещание и тут же сожгли его; впрочем, не эту ли бумагу Павел I велел распечатать и по прочтении сжечь тому, кто будет царствовать ровно через сто лет после его кончины (известно, что Николай II в 1901 году исполнил желание прапрадеда: что-то распечатал и что-то уничтожил).
Итак, завещание погибло либо в 1796-м, либо в 1901-м.
Но, как это ни странно, часть завещания отыскивается!
Маленький полулист, исписанный почерком Екатерины II и впервые напечатанный только в 1907 году!
Подробно расписав, где и как ее хоронить, царица просит «носить траур полгода, а не более, а что меньше того, то луче».
«Вивлиофику мою со всеми манускриптами и что моих бумаг найдется моею рукою писано, отдаю внуку моему любезному Александру Павловичу, также разные мои камения и благословляю его умом и сердцем.
Копии с сего для лучаго исполнения положатся и положены в таком верном месте, что чрез долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воли.
Мое намерение есть возвести Константина на престол Греческой Восточной империи.
Для блага империи Российской и Греческой советую отдалить от дел и советов оных империй принцев Виртенберхских и с ними знаться как возможно менее, равномерно отдалить от советов обоих пола немцев».
Легко заметить, что Павел и его жена в документе даже не упомянуты. Выпады против принцев Вюртембергских и «обоих пола немцев» явно метят во вторую жену Павла Марию Федоровну, которая была родом именно из Вюртемберга.
Особый тон и высочайшее благословение при упоминании Александра и рядом мысль о Константине на греческом престоле — все это еще наводит на мысль, что «странное завещание» несет на себе «тень» главного документа: этот полулист относился, возможно даже составлял часть тайного завещания царицы, где власть передавалась Александру. Что еще в той шкатулке?
Да те самые записочки Петра III, молившего победительницу-жену о пощаде; а также пьяные, «нечистые» записочки рукою Алексея Орлова — о том, что «урод наш очень занемог… как бы сегодня иль ночью не умер».
И тут самое время вернуться к загадке, объявленной, но не разрешенной в четвертой главе этой книги.
Мы ведь там приводили текст той записочки Орлова, которой в «деле №? 25» нет, и говорили, что знаем точно, с какого дня ее нет: с И ноября 1796 года.
Ростопчин, все тот же наш новый знакомец Ростопчин!..
В его бумагах много-много лет спустя историки отыскали нечто вроде дневника секретных событий, происходивших в ноябрьские дни 1796 года:
«В первый самый день найдено письмо графа Алексея Орлова и принесено к императору Павлу: по прочтении им возвращено графу Безбородке; я имел его с 1/4 часа в руках; почерк известный мне графа Орлова; бумаги лист серый и нечистый, а слог означает положение души сего злодея и ясно доказывает, что убийцы опасались гнева государыни, и сем изобличает клевету, падшую на жизнь и память сей великой царицы. На другой день граф Безбородко сказал мне, что император Павел потребовал от него вторично письмо графа Орлова и, прочитав, в присутствии его, бросил в камин и сим истребил памятник невинности великой Екатерины, о чем и сам чрезмерно после соболезновал».
Павел так ненавидит покойную мать, что «истребляет» доказательство ее невиновности в убийстве мужа, Петра III… Впрочем, повторим, — кто же поручится, что записочка Орлова не создана задним числом? Что на самом деле царица намекнула любимцам, как хорошо было бы избавиться от урода! Тайна, кровавая тайна.
И новый царь сжигает документ, истребляет…
Процитируем его снова!
«Матушка милосердая Государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось… Мы были пьяны и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором, не успели мы разнять, а его уж и не стало… Помилуй меня хоть для брата…»
Разгадка этого несгораемого письма, надо полагать, уже ясна нашим читателям: Ростопчин «имел его 1/4 часа в руках»; имел — и скопировал.
Так своевольничали, не желали повиноваться даже гневливому царю секретные исторические рукописи.
Завещание царицы сожжено — но мы кое-что в нем прочитываем.
Из переписки о гибели Петра III изъят главный документ — но мы его хорошо знаем…
Павлу и его помощникам оставалось еще решить судьбу самой обширной из потаенных рукописей: того сочинения, которое во много раз больше, чем все другие предметы особой шкатулки вместе взятые.
Сегодня, спустя двести лет, огромная французская рукопись воспоминаний хранится в архиве вместе с конвертом — «Его императорскому высочеству великому князю Павлу Петровичу, моему любезнейшему сыну».
Павел, надо думать, испытал разнообразные чувства, прочитав «Записки» нелюбезнейшей матушки…
Речь там шла вроде бы о стародавних временах, Елизавете Петровне: позапозапрошлом царствовании; текст резко обрывается на 1759 годе (когда самому Павлу исполнилось лишь пять лет). Однако с первых страниц начинается откровенное, живое, довольно талантливое описание двора, дворца, тогдашней борьбы за власть… И каковы притом размышления о судьбе: «Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения… Вот два разительных примера — Екатерина II и Петр III». До переворота 1762-го и царствования самой Екатерины рассказ не доходит, но он как бы пропитан идеей борьбы за престол, духом самооправдания.
