Леон Юрис - Суд королевской скамьи
Позже, стремясь восстановить свою репутацию, Польша предприняла серьезные усилия для сохранения в стране еврейской общины, которая должна была стать витриной, свидетельствующей всему миру, что при коммунистах положение дел разительно изменилось. Нетронутыми остались несколько синагог, скудная еврейская пресса и убогий национальный театр, что все вместе представляло собой искусственно культивируемые жалкие остатки когда-то большого сообщества трех с половиной миллионов человек.
Используя нацистские методы, чтобы повлиять на евреев, специальная еврейская секция Польской коммунистической партии взяла на себя миссию контроля за еврейским населением. Она тщетно пыталась вдохнуть жизнь в театр и прессу, заставляя их провозглашать коммунистические лозунги.
Натан Гольдмарк, прожженный политикан, единственными этическими принципами которого были выживание и приспособленчество, оказался весьма полезным орудием в руках режима.
Его поезд карабкался на склоны Карпат, где последние клочки снега уходящей зимы переходили в снежные поля, еще не отступившие перед весной. Закопане, кроме того, что был известным зимним курортом, считался основным и самым важным центром в Польше, где лечили туберкулез.
Гольдмарка ждала встреча с доктором Марией Висковой, главным врачом санатория для рабочих и, как ни странно, убежденной коммунисткой, членом еврейской секции Польской коммунистической партии. Как национальная героиня она получила право работать вне Варшавы, в отдалении от Натана Гольдмарка, которого откровенно презирала.
Как и у многих, кто пережил огромную трагедию, ее внешность смягчилась с годами, а перенесенные мучения породили чувство сострадания. Ей минуло пятьдесят лет, но и с головой, посеребренной сединой, она продолжала оставаться красивой женщиной. Она стояла на пороге своего кабинета. В последние дни весенней непогоды шел мокрый снег с дождем.
Разоблачившись, Натан Гольдмарк пристроился у ее стола, пряча от взглядов обкусанные ногти и крутя головой, чтобы ослабить воротничок на шее с дряблыми складками кожи.
— Я приехал в Закопане, чтобы поговорить о деле Кельно, — начал он. — До нас дошло, что с вами пытались войти в контакт некоторые личности с Запада.
— Да, адвокатская фирма из Лондона.
— Вы знаете, как мы относимся к международному сионизму.
— Гольдмарк! Не отнимайте этой чушью время ни у меня, ни у моих пациентов.
— Прошу вас, товарищ доктор. Я проделал длинный путь. Двадцать лет назад вы свидетельствовали против Кельно. Центральный Комитет считает, что ваша точка зрения ныне не совсем верна.
— Почему? В свое время вы так старались, чтобы он был выдан Польше для суда над ним. Вы сами потребовали от меня заявления. Почему вы переменили свое мнение? Кельно за свои преступления так и не понес ответственности.
— Дело рухнуло, когда этот венгр, Эли Янос, не смог опознать Кельно.
— Вы не хуже меня знаете, Гольдмарк, что доктор Константин Лотаки также проводил эти операции вместе с Кельно, и очень похоже, что именно Лотаки кастрировал Яноса.
— Это всего лишь предположение. Кроме того, Лотаки снял с себя возведенные на него обвинения и полностью реабилитировался своей преданностью коммунизму.
— То, что Лотаки не ответил за свои преступления, ничуть не умаляет его вины. Что вообще происходит, Гольдмарк? Преступники внезапно становятся невинными агнцами. Двадцать лет или сто лет — время не освобождает их от ответственности за преступления. А что относительно Марка Тесслара, который видел Кельно за работой?
— Комитет считает, что на показания Тесслара нельзя полагаться.
— Потому что он стал невозвращенцем? Неужели это автоматически превращает его в лжеца?
— Товарищ доктор, — перебил ее Гольдмарк.— Я могу всего лишь передать рекомендации Центрального Комитета. В то время, когда мы добивались выдачи Адама Кельно, англичане старались дискредитировать законное коммунистическое правительство Польши. Сегодня мы стараемся сотрудничать с Западом. И Комитет считает, что, если мы будем возбуждать старую ненависть, это не пойдет на пользу делу. Кроме того, Кельно удостоен рыцарского звания. И если Польша примет участие в процессе на стороне его противников, это будет означать оскорбление всей Англии.
Не в силах выдержать пронзительный взгляд Марии Висковой, Гольдмарк принялся обкусывать ногти.
— В этом деле есть и еще один аспект, и он связан с участием в нем Абрахама Кэди, сионистского провокатора и врага польского народа.
— А ты читал «Холокауст», Гольдмарк?
— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.
— Не беспокойся. Я не сообщу об этом в Комитет.
— Эта грязная книжонка наполнена клеветой, ложью, провокациями и сионистской пропагандой.
За окном шел густой снег. Гольдмарк, большой мастер увиливать от ответов, отнюдь не был растерян. Он решил подойти к окну и поговорить о погоде. Смелость Марии Висковой была хорошо известна. Ее преданность коммунизму не подлежала сомнению. Можно было предположить, что ради блага партии она согласится на его предложение, что позволит им выйти из затруднительного положения. Как бы изложить в Варшаве ее позицию? Ему пришла в голову мысль, что этим делом стоит заняться тайной полиции, которая сможет заставить ее замолчать. Но в таком случае сионисты раздуют инцидент и поднимут международный скандал.
— Я собираюсь отправиться в Лондон и принять участие в процессе, Гольдмарк.
— Этот вопрос должен будет решить Комитет,— ответил он.
Париж, Рамбуйе — июнь, 1966
Дом Сюзанны Парментье в нескольких милях к югу от Парижа был уютен и ухожен, и когда Александер его посещал, он всегда обращал внимание на его неброскую элегантность. Его и Самуэля Эдельмана, представителя МФЕО во Франции, старый сгорбленный слуга провел в гостиную, где-они и дожидались возвращения мадам Парментье из сада.
Она была очень стара, ей было уже под восемьдесят, но галльская живость по-прежнему была свойственна выражению ее глаз. Она пригласила их в комнату, убранство которой говорило об изысканном вкусе хозяйки; стены были украшены фотографиями в серебряных рамках ее покойного мужа, их детей и внуков.
Александер извинился за плохое французское произношение.
— Когда я получила письмо от Марии Висковой,— сказала хозяйка, — я никак не могла принять решение, мысли у меня путались. Как вы видите, я достаточно стара, немощна, и мое здоровье оставляет желать лучшего. Я далеко не уверена, что могу оказаться вам полезной, но Мария сказала, что я должна повидаться с вами, и вот вы здесь.
— Мы узнали, что вы были заключенной в Ядвиге, и не сомневаемся в важности ваших показаний, сказал Александер.
Она пожала плечами; движения ее рук во время разговора были затруднены.
— Я знаю о деятельности Кельно только косвенно. И я не имею права показать под присягой, что лично видела его за работой.
— Но вы были достаточно близки к Марку Тесслару.
— Мы были как брат и сестра.
— Странно, а он никогда не упоминал вашего имени.
— Он всего лишь выполнял мое пожелание. Но, получив письмо Марии Висковой, я не вижу причин молчать о прошлом.
— Разрешите мне задать вам прямой вопрос, обратился к ней Александер.
— Я постараюсь избежать французской манеры отвечать уклончиво.
— Судьба дела в немалой мере может зависеть от показаний Тесслара. Что вы думаете о его чувстве ответственности? Оцените его как опытный психиатр, доктор Парментье. И мне бы хотелось, чтобы на вашу оценку не влияли ваши личные дружеские чувства к нему.
— Если говорить. откровенно, мистер Александер, должна сказать, с ним что-то случилось в тот ноябрьский день, когда он увидел, как оперирует Кельно. И, может быть, шок от этого потрясения и повлиял на его суждение.
— Как вы знаете, нам приходится вступать в рискованную игру, Что вы можете сказать об обвинении Кельно в адрес Тесслара, что перед войной он делал незаконные аборты и позже занимался этим же в концентрационном лагере?
— Фантазии Адама Кельно. Все, кто знает Марка Тесслара, подтвердят, что он истинный гуманист и филантроп. Он уехал из Польши, чтобы завершить в Швейцарии свое медицинское образование, что было невозможно сделать из-за антисемитизма в Польше. И Мария Вискова и я, обе мы можем засвидетельствовать, что он никогда не делал абортов для нацистов.
— Сможете ли вы прибыть в Лондон?
— Я долго размышляла на эту тему. Не раз советовалась с моим пастором и просила Бога указать мне путь. Как у христианки у меня нет иного выбора, кроме как дать показания.
Глаза ее потухли, и стало видно, как она устала. Добравшись до цветника, мадам Парментье срезала две чайные розы и предложила гостям сделать из них бутоньерки.
