Ион Друцэ - Белая церковь
— Отчего не спите?
— Воду караулим. Вдруг разольется река! Тогда хватай пожитки и беги наверх, просись к чужим людям, пока вода не стихнет и не войдет опять в русло. А так живем хорошо. Дружно живем.
— Чем же вы кормитесь?
— Известью.
— То есть как известью?!
— Отец покойный был хорошим каменщиком и к тому же умел обжигать известь. Я ему с малых лет помогала и при нем научилась этому ремеслу. Там, рядом с нашим домом, глубокие пещеры, и в тех пещерах у меня все свое — и камень, и печка для обжига. Натаскаю гнилых пней, возьму молот, а через два дня выхожу оттуда с готовой известью.
— Что же, твою известь хорошо покупают?
— Раньше она была нарасхват, но теперь, поскольку война… приходится самой ходить по селам. В два-три дня любой дом обмажу глиной и побелю. Руки, правда, страдают. Иной раз кажется — еще немного, и они у меня так же, как и ноги вот, начнут кровоточить. Ну да что же делать?
— Теперь, отправившись к нам, ребятишек на кого оставила?
— Сами остались. С Ружкой.
— Ружка — это кто?
— Собачка наша.
— Но, дочь моя… Оставить шестерых ребятишек на одну глупую собачку?
— Не говорите так, святой отец, потому что недолго и согрешить… Ружка у нас умница, она все понимает, одно только что словами выразить не может. Если хотите знать, и меня сюда на богомолье Ружка отправила…
Послушник вдруг захохотал молодым, здоровым смехом. Екатерина вздрогнула от неожиданности. Вот уж никак не думала, что это может быть смешно. Хотя, кто знает, может, и смешно. Потом ей стало стыдно за свою оплошность — лицо пошло пятнами, голова сникла. Господи, подумала она, и тут надо мной смеются. Так уж, видно, на роду написано.
— Не обращайте внимания, — сказал отец Паисий. — Он еще молод, и бог ему простит излишнюю смешливость, хотя, с другой стороны, дочь моя… Проведя почти всю жизнь по монастырям и скитам, приняв и исповедав великое множество народа, я, признаться, впервые встречаю христианку, которую домашняя собачка послала на богомолье…
— Я не то хотела сказать. Вернее, не так сказала.
— Скажи иначе. Мы охотно послушаем.
— Да, но… Я собиралась было об этом своему духовнику поведать.
— Так расскажи нам теперь, и пусть это будет твоей исповедью сим святым местам.
Некоторое время Екатерина смотрела на них поочередно — то на старца, то на молодого послушника.
— А разве для исповеди необязательно, чтобы в храме и чтобы наедине со священником?
Отец Паисий улыбнулся.
— Дочь моя, исповедаться можно всюду и везде, если только есть у тебя потребность в исповеди и ты нашел душу, готовую принять на себя твои грехи.
— Ну, если это у вас так… — сказала задумчиво Екатерина. Видно было, что она не совсем одобряет такой порядок вещей, ну да что делать. В чужой монастырь, как говорится, со своим уставом не ходят. Отдохнув немного, она начала издалека, как все крестьянки:
— Великий грех лежит на мне, святой отец… Этой весной, как только спала вода в Днестре, просыпаюсь я как-то от тяжелого духа. Ну прямо, извините, вонь какая-то стоит в доме. В сенцах, слышу, Ружка что-то грызет. Выхожу, вырываю у нее ту падалину и кидаю через забор, в помойную яму. До утра, однако, так и не смогла соснуть. Все кошмары какие-то накатывали, все похороны какие-то снились. Утром встаю сама не своя. Все валится из рук. Тяжелый дух так и стоит в доме. Вспомнила про Ружку и с чего-то подумала дай-ка посмотрю, что она там ночью приволокла и грызла. Заглядываю через забор и глазам своим не верю — рука человеческая от локтя до самых пальцев.
Отец Паисий, вздрогнув, осенил себя крестным знамением.
— О господи… Откуда собака могла ее утащить?
— С поля боя.
— Разве павших не хоронят?
— Хоронят, когда дето и легко землю копать, а если случится бой зимой, тогда, говорят, чуть засыплют сверху мерзлой землей… Весной талая вода вымывает из могил эти трупы, и они плывут по разлившимся рекам. Голодные волки вместе с одичавшими собаками выволакивают трупы из воды, растаскивают по лесам, рвут на части…
Послушник стал часто осенять себя крестным знамением, но старец продолжал оставаться в болезненной, окаменелой неподвижности.
— То-то, весной какой-то тяжелый дух докатывается даже до нас. Но, дочь моя, как я полагаю, то были турки!
— Ну так что же?
— Как что же?
— А вы знаете, святой отец, говорят, еще недавно турки взимали дань живой кровью. Из подвластных им православных земель они вывозили в плетеных корзинах тысячи мальчишек до двух лет. Сижу я так и думаю — а вдруг это наши братья, перекрещенные турками, наученные ими военному делу, пришли в наши края, пали в сражении, всю зиму пролежали захороненные кое-как, а потом, когда их стали волки растаскивать по лесам, захотели хотя бы одной рукой дотянуться до отчего дома… А я, дура, спросонья бросила ту руку в помойную яму. Если это в самом деле так, то, святой отец, прощения мне не будет!
— Господи, пусть милость твоя пребудет с нами, — произнес, перекрестившись, отец Паисий. Потом, после некоторого раздумья, спросил: Ты поведала об этом священнику?
— У нас нету священника. Когда села подались по лесам, он пошел за своим селом и там, застудив свои болячки, скончался.
— Что же, на его место никого не нашли?
— Не нашли, потому что храм у нас развален. То есть если бы село захотело, его еще кое-как можно починить, но люди не хотят.
— Отчего же?
— Они не веруют больше в бога, святой отец. Мне это горько говорить, но это так.
— Что же, — спросил Паисий, — без молитв, без отпущения грехов, без светлых праздников так и живете?
— Так и живем, — созналась женщина, и голос ее дрогнул. — Так и живем, — повторила она. — И уже не всем селом, а так, каждый сам по себе. Сегодня каждый сам по себе, и завтра каждый сам по себе, и послезавтра каждый сам по себе. Иной раз кажется, что уже ничто — ни храм господень, ни имя его — ничто и никогда не смогут нас объединить… А в одиночестве что за жизнь…
И она заплакала. Плакала долго, безутешно, как дети в раннем детстве плачут. Потом так же неожиданно умолкла.
— Если правду сказать, село наше совсем одичало, святой отец. И, живя среди этих опустившихся людей, иной раз подумаешь — а что! Пройдет год, и два, и три, и мы, ей-же-ей, впадем в варварство! И опять будем идти друг против друга, и опять будем ступать по живому и не видеть ничего, кроме своей выгоды, точно никогда и не было сына божьего среди нас.
Помолившись иконке в приемной, отец Паисий стал засучивать рукава.
— Сын мой, поставь эту лохань сюда, налей в нее ромашкового настоя и помоги мне опуститься на пол…
С чувством крайнего удивления Екатерина следила за тем, как рядом с ее ногами ставится лохань, как льется в нее теплая, пахнущая лугами желтоватая настойка, как святой отец, кряхтя, опускается на пол.
— Дочь моя, дозволь мне омыть твои ноги. Дозволь прикоснуться к страданиям твоим, дабы вернуть своему духу его христианское достоинство.
— Что вы, святой отец! Да ни за что! Да я лучше умру!
— В этом нет ничего постыдного, дочь моя… Наш спаситель на тайной вечере омыл ноги своим ученикам, сказав при этом — раб не должен быть выше своего господина, а что есть пастырь, как не раб своей паствы?
Видя, что эта канитель грозит затянуться надолго, послушник пододвинул лохань ближе к Екатерине и без особых церемоний сунул поочередно ее ноги в теплый ромашковый настой. Екатерину трясло как в лихорадке.
— Господи, святой отец, посмотрите, что он делает?!
— А что?
— Да ведь меня еще не касалась мужская рука, я дала себе зарок, что покуда те малютки не подрастут…
— Мое прикосновение не опорочит твою невинность, дочь моя.
— Тогда, — сказала Екатерина, — если у вас так уж полагается, пусть лучше тот молодой монах…
— Дочь моя, он не священник, он даже не монах в полном смысле слова. Он послушник.
— Что же он тут торчит?!
— Потому что его любит бог. И еще потому, что я без его помощи не в силах ни опуститься на пол, ни подняться.
— Ну, если вы ему позволите и он вам помогает…
Отец Паисий долго, с любовью и состраданием мыл ее натруженные в пути ноги. При этом он вспоминал свое детство, родную мать и рассказывал обо всем этом Екатерине с болью, потому что чувствовал себя виноватым перед своими родными. Особенно перед покойной матерью. О, сколько он ей принес горя и страдания, убегая в монастыри, — она его так долго искала, что в конце концов сама постриглась в монашки. Екатерина, забыв все на свете, сидела не шелохнувшись и слушала, стараясь слова не пропустить, потому что исповедь духовника — вещь редчайшая и ради нее действительно стоило две недели идти пешком. Кончив мыть ноги Екатерине, старец окутал их сухими полотенцами, дав им отпариться вволю, и наконец, закончив все, с помощью послушника поднялся с пола.
