Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
С высоты Иленских холмов рыбачья деревня Торредембарро кажется зернами риса, разбросанными в траве, или отарой белых овец на пастбище, — наполовину она зарылась в прибрежный песок, наполовину взбегает по склону холма, греясь на солнцепеке, как курочка.
Но сегодня — слезы на милом лице Торредембарро, ибо напали на оливы жуки, и не истребить их ни окуриванием, ни молитвами.
На лужайке посреди сливовой рощи стоит белая часовенка, и рыдает перед ней вся коленопреклоненная деревня.
Деревенский юродивый Дааро возглавляет молящихся. Он так худ, что, на ребрах его можно сыграть песню, ноги его обмотаны тряпками, голова повязана цветастым платком. Голос его — как крик попугая или обезьяны. Но народ его любит.
Поодаль от молящихся, в тени оливы, молодая красавица чинит рыбацкую сеть. Но сейчас и она, не сходя с места, опустилась на колени, сложив молитвенно руки.
Солнце раскалено добела.
Отец молодой рыбачки стоит на коленях рядом с Дааро, причитая за всю деревню:
— Чем провинились мы, что ты так наказываешь нас, боже! Рыба будет у нас, будет вино, но не будет олив… Ооо!
Деревня стонет с ним вместе.
В это время, спускаясь с холма, медленно приближался к селенью незнакомый человек.
— Смилуйся, пречистая дева! Спаси наши оливы!
— Сжальтесь, святые угодники! Мы пожертвуем вам полный невод рыбы и бочонок вина…
Языческое солнце, словно камнями, побивает землю своим пламенем.
Дааро бьется лбом об стену часовни. Потом встает и, воздев к небу руки, возглашает:
— Наши святые — из камня, пречистая дева — из дерева, божий дом — из кирпича. Не могут они нас спасти! Я один могу вам помочь! Только я!
— Не кощунствуй, блаженный!
— Я — влага, я — ливень и дождь. Я — тот, кто благословлен изгнать жуков из олив!
Тем временем незнакомец подошел уже к девушке и замер, восхищенный ее пленительной свежестью.
Вот творение природы! Она прекраснее всех знатных дев Испании! Травами благоухает она, морем и травами, цветет яблоней, сияет, как этот солнечный день, розовеет, как дозревающий персик, она крепка и вся налита весенними соками. Женщина — воплощение сливовой рощи, дева-земля! Вот женщина, которая нужна мне! Ее объятия подарят мне счастье.
Рыбачка подняла глаза на незнакомца.
Вот мужчина, каких здесь не видали. Откуда пришел он? Куда идет? Почему так пристально смотрит на меня? Ах, он мне нравится! Покорил меня сразу. Мечта моя сбывается. Дааро мне предсказал: прекрасна ты, и явится за тобой благородный юноша. О, это он! Это он!
— Можно ли мне разделить с вами эту тень, девушка?
— Можно, сеньор. Тень не моя. Она — божья и принадлежит всем. Оливы дают свою тень всем, кто приходит.
— Оливовая роща осквернена! — вопит Дааро. — Здесь водятся змеи! Но бог избрал меня спасти весь край, пока жуки не успели сожрать оливы, пока деревья не засохли!
— О Дааро, сделай так!..
— Кто вы, красавица?
— Арианна, дочь рыбака Хосе.
— Я — апостол господен! — кричит Дааро. — Я божий избранник! Я одолею злые силы, изгоню самого дьявола! Я вижу сквозь века прошлое и будущее!
— Что будет с оливами, Дааро?
— Деревья ваши исцелятся! Я спасу их…
— О, сделай так, Дааро!..
Духота хватает за горло, терпко пахнет земля, огнедышащее солнце давит людей и землю.
— У вас очаровательные руки, Арианна.
Девушка краснеет, но не разнимает ладоней, сложенных для молитвы.
Мужчина стоит позади, отравляя слух ядовитыми словами обольщения.
— Вы созданы для любви, Арианна.
— Для любви, сеньор?
— Слушайте меня, оливы! Слушайте, о раскидистые деревья! Я вхожу в вас. Проникаю в стволы ваши, в ветви, в листья, в плоды. Я вхожу в вас, наполняю вас собой, оливы! Люди! Чудо близко!
— Сотвори его, Дааро!
— Вам не скучно в этой деревушке, Арианна?
— Нет, сеньор. Хлопочу по хозяйству, ухаживаю за отцом, за пчелами, пряду, молюсь и чиню отцовский невод.
— Пойдете со мной, Арианна? — Мигель вперяет в девушку свои пылающие глаза. — Вам будет хорошо со мной. Пойдете?
— Пойду, сеньор.
Она встает и подходит к незнакомцу.
— Жар-птица взлетела! — вопит Дааро. — Взмахи крыльев ее взбудоражили море и воздух! Настал мой час. Огонь из клюва ее соединяется с моим горячим дыханием. А вот доброе предзнаменование: орлы над горами, ласточки над морем! Человечья плоть зреет для савана, злая нечисть — для пламени! Люди, чудо близко!..
— Дайте мне руку, Арианна. Вот так. Вы не хотите узнать, куда я веду вас?
— Я верю вам, сеньор.
— Идем же! Хочу быть счастлив с тобою.
— Хорошо, сеньор.
— Я воплощаюсь в вихрь! Йоэ, йоэ, бурбур ан деновар! Дьявол в оливах сгорит во имя господне!
— Сверши так, о Дааро!
Мужчина и девушка поднимаются в гору через кусты. Черный плащ мужчины блестит на солнце, словно он из металла, карминная юбка рыбачки словно поет своей злостью. Он поцеловал девушку.
— Арианна!
— О сеньор!..
— Смотрите, как гибнут жуки от моего вихревого дыхания! — мощным голосом прокричал юродивый. — Пламя из уст моих настигает жуков! Вон! Видите? Видите там, на склоне, в кустах, черную фигуру? Это дьявол! Дьявол, которого я изгнал из олив! Он удаляется! Он бежит! Я спалил его! Ликуйте, о люди!
Рыбак Хосе поднял взор и тревожно воскликнул:
— Там моя дочь! Моя Арианна с каким-то чужаком! Арианна! Арианна!
— Арианна! — кличут односельчане, ибо девушка — всеобщая любимица. — С кем уходишь?!
Арианна не слышит. Взор мужчины притягивает ее, но в сердце затрепетал страх. А мужчина, окутал черным плащом плечи девушки, смолкла алая песня.
— Мне страшно, сеньор.
— Чего ты боишься?
— Греха. Наказания божия. Он правит миром…
Нахмурясь, мужчина махнул рукой:
— Не бог — я направляю судьбы людей.
Девушка раскрыла ему свои объятия и смежила веки от ослепительного солнечного света.
— Видали? — кричит помешанный. — Оливы будут жить! Дьявол бежал! Исчез! Его уже не видно!
— Арианна! — в смятении зовет рыбак.
— Он не вернется! — неистовствует Дааро. — Никогда не вернется! Он отправился в пекло, где его место! Это антихрист, люди, антихрист!
Селяне в ужасе склоняют головы в пыль:
— Антихрист… Антихрист…
Ночью вернулась домой Арианна, и с той поры лицо ее, прежде расцветавшее улыбкой, заливают слезы скорби.
Cubicula locanda[16] испанских дорог. Просторное помещение с нарами, на которых и под которыми храпят спящие. Удушливая духота, смрад. Пот стекает по лицам. Храп поднимается ввысь и падает снова до самых низких тонов. Два мерцающих каганца бросают скрещивающиеся тени на тех, кто спит на полу.
Рядом с Мигелем лежит бродячий торговец, над ними — старик францисканец. Сон бежит их, и оба пустились в разговор. Монах наклоняется с нар, чтобы видеть того, с кем он говорит, и его растрепанная голова похожа на спелую маковицу.
— Положение скверное, брат во Христе, — рассуждает вслух монах. — Засыхаем мы тут в Испании.
— Это верно, — отзывается торговец. — Гонят нас от одной войны к другой, чтоб не зажирели мы в благоденствии.
— Много зла оттого, что бога перестали чтить, — продолжает францисканец. — Мало стало истинного благочестия. А ты не иудей, приятель? — понизил он голос, внимательно разглядев собеседника.
— Тише! Во имя ковчега завета, не выдавай меня, сударь! Божья любовь будет тебе наградой…
— Не выдам, — говорит монах. — Ленив я доносить. А как у вас насчет благочестия?
— Мы, евреи, — шепчет торговец, — достаточно благочестивы. Да что проку? И тело и дух наш вечно под угрозой…
Монах втянул голову, замолчал. Мигель лежит тихо — слушает.
— Ну, монах, не прав ли я? Что не отвечаешь?
— Думаю вот — разговаривать мне с тобой или нет, коли ты иудей.
— Не убудет тебя, святой отец, — уязвленно возражает еврей — Только бы нас никто не слышал. А так — блох у меня ровно столько же, что и у тебя, и кусаются они одинаково.
Монах молчит; еврей продолжает:
— Наш бог был отцом вашего. А разве отец — меньше сына? Чти отца своего, сказано в заповедях и наших и ваших.
— Решил я, что буду с тобой разговаривать, — снова свесив голову, заговорил францисканец. — Вполне возможно, что это доброе дело, поговорить с презренным.
— Эх, ты, даже на мне хочешь заработать хоть грошик вечного спасения, — ворчит еврей. — А говорят — только мы, евреи, мастера торговаться…
— А вы и есть мастера, только еще дураки при этом, — добродушно произносит монах.
— Почему это дураки?
— Потому что при всей хитрости вашей ждете не знаю уж сколько тысяч лет своего мессию. Ну, не глупость ли?
— Нет, — серьезно отвечает еврей. — Это — надежда.
— Долгая же у вас надежда! — смеется монах. — Когда же он наконец явится, ваш мессия?
— Это никому неведомо. Может, нынче вечером, может, через месяц, а то и через год. Или через тысячу лет.
