Юлия Андреева - Карл Брюллов
Юлия появилась в Петербурге, как обычно, неожиданно. Нагрянула, налетела, заставив всех кружиться вокруг себя, думать о ней, искать ее, чтобы снова не встретить или встретить, но на полслова, полвзгляда, полвдоха.
Уже не в строгом черном — к чему носить слишком долгий траур по мужу, с которым находилась в официальном разводе? Хотя, как докладывали мне оба брата Брюлловы, до сих пор пользовалась конвертами с изящной черной полосой и бантом. Может, много заказала и не успела использовать ко времени. Или просто они ей нравились.
Досужие сплетницы разносили по салонам сказку, будто бы по дороге в Россию, проезжая через какой-то неприметный итальянский городишко, ее экипаж сломался и в ожидании, когда его починят, графиня отправилась в театр. В тот день давали оперу ее близкого знакомого Гаэтано Доницетти «Лючия ди Ламермур». Там она влюбилась в никому неизвестного тенора, более того, дебютанта, моложе ее на целых двадцать лет. Молодого человека звали Джованни Перри и, недолго думая о последствиях, в своем неистовом стиле, тотчас же по починке экипажа, забрала его с собой, дабы обвенчаться в первой попавшейся церкви.
Анекдот долго ходил по столице, хотя заявляю с полной ответственностью: правды в нем с гулькин нос. Да, Юлия Павловна отличается более чем экстравагантным, подчас вызывающим поведением, в чем ее каждый норовит упрекнуть. Но в данном случае все было не совсем так: во-первых, тенор Джованни Перри был далеко не первым встречным красавчиком, которого графиня похитила, словно какую-то драгоценность или цветок из чужого сада. Они были давно знакомы, более того, ее приемная дочь Джованина была родной племянницей Джованни Пери, внебрачной дочерью его родной сестры Клементины Перри. И воспитывала Юлия ее, если мне не изменяет память, больше десяти лет. Во всяком случае, девочка позировала вместе с приемной матерью для «Последнего дня Помпеи», потом с мамой и арапчонком, далее, уже почти взрослая, в картине «Всадница» в компании с Амалицией, и снова вместе с Юлией в картине «Удаляющаяся с бала». Разумеется, они были знакомы много лет, причем Юлия знала не только Джованни, но и его сестру Клементину, а возможно, что и всю семью.
Вышедшая замуж за иностранца без разрешения государя, Юлия Павловна Самойлова теперь официально лишилась подданства Российской империи, и только ее родственник — всемилостивый государь мог, обойдя законы, сохранить ей графский титул, чего он не сделал. Теперь Юлия Самойлова — я сразу же зарекся говорить Джулия Перри — впервые оказалась как бы никем. Ее красота не меркла, и поклонников по-прежнему хватало, она была еще более популярна, чем когда-либо. Но… Впервые страстный порыв, дерзкий вызов обществу, шокирующее поведение повлекли за собой более чем болезненное наказание. И вслед за титулом она была вынуждена расстаться со всем своим имуществом в России, продав движимое и недвижимое, все, что у нее здесь было, чтобы уехать то ли в свое имение под Парижем, то ли в Италию.
«Она попыталась вернуться к мужу, а тот умер, вышла замуж за итальянца и потеряла титул, — размышлял я, то и дело, ловя на себе вопросительные взгляды жены и старой няньки. — Столько всего сразу. Если сие не проклятие, тогда что»?
Проклятие, злой рок, судьба… закружившись в собственных делах и заботах, я мало думал о Брюллове и Юлии. Смерть Оленина, красивые торжественные похороны, и вот уже Академия оглашается мерными шагами нового ее директора герцога Лейхтенбергского. Потом вторая женитьба Жуковского (ему пятьдесят восемь, ей — двадцать! Есть о чем посудачить). Начало росписи Казанского собора, в которой принимали участие Карл и Федор Брюлловы. Карлу за роспись барабана купола была положена весьма солидная сумма в 450 тысяч рублей, Федору за образа для иконостаса — 120 тысяч ассигнациями. Прошла весьма удачная выставка Петра Соколова. Построена Пулковская обсерватория, о росписи купола которой мечтал Карл, и которую мы, как обычно, всем семейством ездили смотреть. Наконец-то были выделены деньги на отливку коней с укротителями для восточной стороны моста, но едва они были готовы, прямо с литейного двора мои красавцы отправились не в центр Петербурга, а, что парадоксально, в Германию, еще точнее, в Берлин, так как добрейший наш государь решил подарить их прусскому королю Фридриху Вильгельму IV. На Аничковом же мосту продолжали стоять две настоящие статуи из бронзы и рядом с ними две гипсовые, а денег на новую отливку снова не было.
Со всеми этими делами я совсем было забыл о каком-то там проклятии, как вдруг из Венеции пришел еще один конверт с уже знакомой траурной лентой с бантом. В этом письме Юлия Павловна оповещала своих друзей о постигшей ее новой утрате. От чахотки скончался ее возлюбленный супруг, прекрасный юноша, ради любви к которому она потеряла все.
Проклятие!
Воистину, судьба не может быть столь жестокой к одному человеку. Это было проклятие. Никогда уже больше Юлия не будет счастлива с мужчиной, если этим мужчиной не будет сам Брюллов. Но вот согласится ли она после всего, что произошло, вернуться к Карлу?
Как обычно, Карл работал на износ, горел свечой, подожженной с двух концов, замыслил многое, но уже не мог сдюжить: болело все внутри, грудь рвал плохой кашель, перед глазами круги и помпейский жар во всем теле. Заболел на этот раз не на шутку. Каждый вечер хорохорился, выпивая приготовленные ему Лукьяном отвары, строил планы, назначал помощников, чтобы лезть на леса, но наутро не мог двух слов связать.
К Великому Брюллову, другу и заступнику, прислал слезное послание Тарас Шевченко, сосланный в солдаты с запрещением писать и рисовать. Просил заступиться, помочь, еще раз выкупить.
Карл бредил, пытаясь влезть в красный халат, требовал срочно натянуть холст, звал Жуковского писать портрет. Представлял себя в том далеком 1837 году, когда, благодаря его стараниям, удалось выкупить Тараса.
Встав, падал, оставаясь на полу до тех пор, пока кто-то не находил его и не возвращал обратно в постель.
В заснеженном насквозь промороженном Тобольске в полной нищете и болезни умирал Вильгельм Кюхельбекер.
В России, куда ни кинь, — холера да смерть. Холод, смерть, болезнь. Некрашеные, наспех соструганные гробы, не до украшательств, запах камфары. Скосило Платона Кукольника, Карл только худую руку из-под одеяла стеганого немецкого выпростал, крикнул Лукьяну: одевай, мол, барина, дубина, пойду с Платоном прощаться. Да так и не поднялся, ослаб совсем. Петр Соколов… сестра с сыном заходили проведать, две черные плачущие тени. После них особенно плохо сделалось Карлу, насилу врачи откачали. А уж о смерти любимого учителя Андрея Ивановича Иванова, я, под угрозой, что изобью каналью, запретил Лукьяну докладывать.
Холод, сквозняки, холера, смерти, смерти, смерти…
А в Италии тепло, поют птицы, зреет солнечный виноград, льется молодое вино, и пастухи в сыромятных сапогах играют на волынках. В Риме, Неаполе, Венеции — везде жизнь. В Петербурге — смерти. Здесь умирает, захлебываясь кашлем, Карл, а там, среди цветов и поэтов, ждет его Юлия. Любимая женщина, лучший друг; созданная из мрака и огня дикая богиня. Она улыбается, манит к себе, строит глазки, кокетливо прикрывая нижнюю часть лица веером, протягивает руки: «Карл, дорогой, драгоценный мой Бришка, иди ко мне, летим со мной. Ну же, не бойся. Я прежде тоже боялась летать. В детстве. Теперь все можно. Нам с тобой все можно».
Внезапно она распахивает черные крылья, из волос ее вылетает гребенка, и вот уже то ли крылья в полнеба, то ли эти темные волосы застили свет божий.
Обними меня!
От нее жар, такой жар… дивный, желанный, итальянский, звездное небо над головой. Настоящее южное небо с огромными звездами.
— Забери меня с собой, молю, — просит Карл и вдруг просыпается.
Странный сон. И Юлия точь-в-точь как та женщина из детского сна, как из холерного Мюнхена. Но только куда звала она его? Неужто и Юлия померла и теперь пытается утащить его с собой? На небо ли, в ад ли? Какая разница…
С ней не страшно. С ней все можно. И летать, и любить, и писать.
Карл поднимается, надо бы выстрелить, чтобы все слышали, что Брюллов снова здоров, но сил еще мало.
Юлия прилетала — живая ли, мертвая ли. В который раз уже она спасла его.
Болят бока, язвы еще не сошли с шеи и плеч, пролежни… пустое.
Карл думает, не заснуть ли еще раз, чтобы снова увидеть Юлию и узнать, жива ли она, но сон не идет. Вместо этого он слышит звон дверного колокольчика — пришли ученики. Карл, кривясь от боли, облачается наконец в халат, его усаживают в кресло, ставят большую кружку с чаем. Карл начинает говорить. Он снова учит, требует показать сделанное. Притворно гневается, радуется, благословляет, целует в щеки и губы. Потом вдруг требует приготовить ему палитру пожирнее, подрамник с еще до болезни натянутым на него холстом, большое зеркало. Все это двигается к креслу, царапая закапанный краской пол, и Карл, еще не отошедший как следует от болезни, раздав задания ученикам, пишет автопортрет.
