Юлия Андреева - Карл Брюллов
О Самойловой в этот вечер больше не было произнесено ни одного слова, Карл вяло приглашал пойти как-нибудь послушать новую оперу его друга Глинки «Руслан и Людмила»[63]. Впрочем, делал он это так, что было понятно: опера гроша ломаного не стоит, и Карл всего лишь пытается отдать долг дружбы.
— Миша говорит, что его «Руслана» поймут лет через сто. Потому как это музыка будущего. Сейчас же…
— А вот сейчас князь Михаил Павлович наказывает этой оперой провинившихся гвардейцев, так сказать, вместо гауптвахты! — Рассмеялся Александр Павлович. — Чего же мы-то тебе плохого сделали? Вроде не проштрафились ни разу, или ты все же какую-то обиду в сердце таишь? Так открой, все легче будет.
Я слушал. Несколько раз слушал… — Карл вяло отмахнулся от брата, — если отдельные арии и не плохи, то все вместе… — Он всплеснул руками. — Впрочем, я ведь не ценитель музыки. Многие, тот же Михаил Павлович, например, утверждают, что понимают музыку Глинки. Только с этим наказанием он и в правду перегнул палку, музыка — это ведь наслаждение, а не… ну, да и бог с ним, с «Русланом» этим. Действительно, пойдемте итальянцев слушать. Вот где душа! Где полет! Полина Виардо уже с неделю в Петербурге, я уже раза по два слушал «Сомнамбулу» и «Лучию ди Ламермур».
Вчера был, а на обратном пути взял хорошего вина, пирогов и завернул к Алексею Егоровичу на первую линию. Хорошо!
Говоря это, Карл рисовал на валяющейся тут же бумаге очередную карикатуру на Глинку. От меня не ускользнуло, что он вроде как даже рад неуспеху новой оперы приятеля. Почему?
Распалось братство Кукольника. Сколько лет пытался завоевать Нестор российский Олимп, а при Александре Сергеевиче мог быть только вторым. Теперь же… когда Пушкина нет… что же он, Кукольник, вдруг сделался никому и даже себе самому не нужным? В типографии Ильи Глазунова и К, в двух томах, тиражом в одну тысячу экземпляров, вышел «Герой нашего времени», потом поэма «Мертвые души» — сюжет, который подсказал Гоголю Пушкин во время своей кишинёвской ссылки. Журналы «Отечественные записки» и «Современник» печатали статьи Белинского, а на сцене уже шли гоголевские «Ревизор» и «Женитьба». Мир стремительно менялся и литература вместе с ним, в то время как Нестор Кукольник уже не мог оставить свою манеру писать длинно и размеренно. Мир ускорился вместе с новыми, невиданными до этого способами передвижения под лихую «Попутную песню» Глинки. Он оставлял на станции «Забвение» бывшего второго поэта России, и никто уже не мог тому помочь угнаться за летящим временем.
Ушел из братства оскорбленный Карлом Яненко. Вот, казалось бы, совсем недавно всей компанией снимали «посмертную маску» с лица живого Глинки, разложив Михаила Ивановича на диване Якова. Маска получилась отменной, и Карл побожился, что если Яненко выполнит Мишин бюст, он, Карл, непременно пройдется по нему рукой мастера. И вот теперь — нет Яненко. А Кукольник сидит дома со своей немкой Амалией Ивановной, служившей прежде в его доме в качестве экономки и сумевшей как-то захомутать «гордость русской литературы». Сидит теперь, смотрит на свой портрет работы Карла Брюллова и, должно быть, вздыхает о прошлых временах. А ведь какие барышни были, какие возможности… по всему видно, упал и не поднимется больше, кончился Кукольник, кончились его золотые денечки. Обидно до слез!
Одновременно с Нестором исчез куда-то и его омерзительный братик Платон. Вот кто уж точно не должен был никуда деться, как никому не нужная вещь, как досужий сквозняк, дурной запах или мошкара… ан нет, не видно, не слышно, точно и, правда, сгинул в какой-то канаве или ушел прочь из Петербурга за цыганской кибиткой.
Я провожал гостей до дверей, а когда вернулся, нянька уже хлопотала у стола, ставя стаканы на круглый поднос, рядом с ней Уленька уже вытерла стол и теперь застилала его большой вышитой скатертью с золотистой бахромой.
— А Юлия Павловна выходит замуж за своего бывшего мужа, — с порога сообщил я, чувствуя, как пиво приятно кружит голову. — Ты долго тут еще? Ужинала? Ляжем пораньше?
— Ни за кого она не выйдет, а выйдет, так проклятие их обоих и настигнет. — Не поворачиваясь ко мне, проскрипела нянька. Махнув на нее тряпкой, Уленька обняла меня и вместе мы поднялись к себе в спальню.
— Почему бы им действительно не сойтись? — Размышлял я вслух, уже лежа в постели. — Да, они развелись, но было это давным-давно. Кроме того, насколько я знаю, инициатива развода исходила от графа Литта, а уж никак не от молодых. Сами супруги не ссорились, а некоторое время после развода встречались, посещая вместе оперу и бывая в гостях, и опять же по слухам, не считая большим грехом продолжать свою связь, но теперь уже как любовники.
В то время, видя непомерные траты и долги юного Скавронского, первым забил тревогу граф Литта. Теперь, собрав в своих руках практически все состояние Литта, Висконти и Скавронских, Юлия сделалась во много раз богаче прежнего. Кроме того, она была красавица, прославленная в веках такими художниками, как Брюллов, Басин, Босси. Отказаться от такой женщины мог только безумец.
На этой приятной мысли я и заснул.
* * *Вскоре выяснилось, что Юлия Павловна действительно написала бывшему мужу, Николай Александрович сказал свое «да», Юлия собралась в Россию, но тут произошло то, чего никак нельзя было предвидеть. Неожиданно для всех скончался сам Николай Александрович — красавец, богатырь, кутила и бабник, о котором еще Александр Сергеевич в «Путешествии в Арзрум» писал: «Оружие тифлисское дорого ценится на всем Востоке. Граф Самойлов и В., прослывшие здесь богатырями, обыкновенно пробовали свои новые шашки, с одного маху перерубая надвое барана или отсекая голову быку».
Потеряв бывшего и, возможно, будущего мужа, Юлия оделась в черное платье, которое необыкновенно шло к ее темным волосам. Долгое время ходил забавный анекдот, будто бы некий русский путешественник, оказавшийся в Италии во дворце графини Жюли, наблюдал, как та катала на своем длинном траурном шлейфе детишек, возя их по комнатам и весело при этом цокая каблучками. Некоторые утверждают, что этим очевидцем был Шевченко.
Не могу знать, было ли что-либо подобное в реальной жизни. Вообще дамские шлейфы или, как у нас их называют, «трены» — предмет особый, и тут скорее следует проконсультироваться у знатока женской моды Мокрицкого, нежели у такого домоседа, как я. Впрочем, если покопаться в памяти, то вспоминается, что первый шлейф ввела в моду фаворитка короля Карла VII Агнесса Сорель, в пятнадцатом веке. Долгое время церковь воевала с этим дьявольским хвостом, но шлейф победил. Я пытался представить шлейф Самойловой, но у меня это не получилось даже после того, как супруга принесла мне статью в журнале «Вестник Европы». В ней говорилось, что королева носит шлейф длиной в одиннадцать локтей, что соответствует шести метрам. Принцессы крови волочат за собой девять локтей, другие представительницы королевского дома могли носить шлейф длиной семь локтей. То есть как родственница государя по Екатерине I Юлия Павловна могла катать детишек на весьма длинном шлейфе.
Почему же я не верю анекдоту? А как раз потому, что именно в это время «хвосты» вдруг ненадолго вышли из моды, дабы возродиться и вновь свести с ума наших дам. К тому же, если свидетель Шевченко… не знаю, где именно он мог наблюдать подобную сцену… Но даже если Юлия Павловна и принимала его в одном из своих дворцов, отчего-то мне кажется, что вчерашний крепостной не может смыслить в моде больше, нежели барон. А как раз ваш покорный слуга барон фон Юргенсбург Петр Карлович Клодт в них ни черта и не понимает!
* * *Признаться, мне плевать на Николая Александровича, каким бы бравым офицером он ни был, и я так понимаю, что вряд ли стоит слишком сильно жалеть «безутешную вдову». Другого страшусь я: что, коли история с «проклятием» вновь выплывет на поверхность? Ведь это же прямой удар по Карлу! Вот что по-настоящему плохо! Вот что отвратительно!
Глава 15
Уж газ на ней, струясь, блистает;
Роскошно, сладостно очам,
Рисует грудь, потом к ногам
С гирляндой яркой упадает.
Алмаз мелькающих серег
Горит за черными кудрями;
Жемчуг чело ее облег,
И, меж обильными косами
Рукой искусной пропущен,
То видим, то невидим он.
Над головою перья веют;
По томной прихоти своей,
То ей лицо они лелеют,
То дремлют в локонах у ней.
Юлия появилась в Петербурге, как обычно, неожиданно. Нагрянула, налетела, заставив всех кружиться вокруг себя, думать о ней, искать ее, чтобы снова не встретить или встретить, но на полслова, полвзгляда, полвдоха.
