Морис Монтегю - Кадеты императрицы
Бедный Орсимон, изысканный лакомка! Теперь он снизошел в своих мечтах до каравая свежего хлеба и куска творожного сыра.
— Что за кошмарная кампания! — воскликнул однажды Невантер. — Если нам удастся выбраться отсюда живыми и вернуться на родину, то мы принесем туда в виде подарка русских вшей да свои изможденные скелеты, на которые потребуется три года лечения, чтобы привести нас в мало-мальски приличный вид.
— Да, да, как бы не так! — хмуро отозвался Орсимон. — Ничего мы туда не принесем… даже и скелетов. О нашей худобе будут в состоянии судить одни лишь российские волки да воронье…
Он мрачно рассмеялся, лихорадочно вглядываясь в даль.
Отчаяние открыто царило в армии. Всякая надежда иссякла, все изверились как в настоящем, так и в будущем. Генералы приглашали солдат к смирению и покорности, что вовсе не входит в программу воинственных доблестей. Многие вспомнили позабытые с детства молитвы и тихо шептали их про себя.
Офицеры решили жить исключительно настоящей минутой, не задаваясь мыслью о завтрашнем дне. Но общая масса, в особенности же старые солдаты, ничего не понимали в этих внезапных превратностях судьбы и, загнанные, измученные, обессиленные, с тоской вспоминали о прежних счастливых днях, о бессменных победах и торжественных вступлениях в побежденные края с развевающимися по ветру знаменами под торжественные звуки победных фанфар.
Перед их умственным взором проносилась вся картина их жизни: их молодость, рекрутский набор, разлука с родным домом, кормилицей-землей, тяжелое учение, битвы, лишения, голодовки, муки холода, страдания и смерть товарищей, валившихся со всех сторон как подкошенные.
В конце концов все эти лишения, истощение, вечный страх, а также излишество алкоголя, который всегда почему-то находится даже при полном недостатке хлеба, — все это расшатало мозги, ослабевшие от массы испытаний: все чаще и чаще стали обнаруживаться случаи острого умопомешательства. Начавшись единичными случаями, оно скоро перешло чуть не в эпидемию: сумасшествие заразительно.
Большей частью это проявлялось по вечерам, когда люди, измученные дневным переходом, еле брели, шатаясь, как пьяные, из стороны в сторону, окрашивая снег своими истертыми в кровь ногами.
Из этой отупевшей, измученной толпы отделялся человек, большей частью молодой, кидал свое оружие и, дико жестикулируя, бросался бежать в сторону, к какой-то неведомой цели. Его звали, но он не оглядывался, бежали за ним, но он несся как на крыльях.
Тогда остальные, мрачно нахмурившись, продолжали свой дальнейший путь, смутно решая в своих ослабевших умах, что все пути ведут к одной и той же цели: неизбежной смерти.
Вскоре эти случаи внезапного безумия стали повторяться и приняли угрожающий характер. Ко всем предстоящим бедствиям прибавилось еще новое.
Неизвестно, какими путями, благодаря каким магнетическим нитям, но они соединились в одно общее целое, и в конце концов из них составилась довольно значительная толпа, известная под названием «сумасшедшего батальона».
Люди, составлявшие его, следовали за армией. В течение дня они держались так далеко, что их было еле-еле видно; доносились по временам резкие вскрики. Но по вечерам они приближались, привлеченные огнями костров. Они появлялись худые, изможденные, дрожащие от стужи, щелкая зубами, оборванные, полуобнаженные, дико вращая лихорадочно горящими глазами. Они останавливались поблизости костров, жадно втягивая ноздрями запах скудной пищи, варившейся в котлах.
Тогда их товарищи бросали им из сожаления, из страха или ради насмешки объедки пищи и сухие корки. Они с жадностью диких зверей накидывались на эти жалкие подачки и нередко дрались из-за них…
Но в конце концов они всем надоели, наводя на всех тоску и ужас. Да и пищи было так мало, что все и так уже ходили совсем голодными. До безумных ли было? Кроме того, было замечено, что общение с ними действует заразительно на остальных.
Тогда начальство отдало приказ отгонять безумных во что бы то ни стало, словами, угрозами, пинками и ударами ружейных прикладов, даже выстрелами — одним словом, так или иначе, но отвадить их или же уничтожить совсем. Но все принятые меры оказались недействительными: безумцы, казалось, не чувствовали ударов, не обращали внимания на угрозы и выстрелы. Многие из них свалились замертво, пронзенные пулями, но остальные, не обращая внимания на смерть товарищей, продолжали дико плясать и кривляться. Тогда солдаты с омерзением кинули оружие.
Безумие взяло верх. С этого дня оно стало развиваться еще сильнее.
— Ах, если бы русские избавили нас от них! — высказал однажды пожелание генерал Мезон.
Но русские не трогали «сумасшедшего батальона». Привыкнув издревле уважать своих юродивых, они остерегались трогать и неприятельских «блаженненьких», щадили и даже кормили их при случае.
Однажды вечером бригада Пелабери, составлявшая арьергард печального шествия, расположилась на унылой лужайке. Вокруг костра сгруппировались офицеры, жадно грея у огня свои озябшие члены. Драгунский полковник, лежа на охапке полуистлевшей соломы, со стоном покачивал свою забинтованную руку. Раненые капитаны и поручики разматывали свои перевязки и очищали свои раны с помощью талого снега и грязных носовых платков. Между ними находился некий Романьоль, служивший Наполеону еще в бытность его консулом, исколесивший под его начальством чуть не весь свет и до самозабвения преданный своему императору. Тут же грелись бывший энтузиаст Невантер (теперь он уже сильно сдал) и Орсимон, самый молодой из всех присутствующих офицеров, не могущий взять в толк, как это возможно обходиться без пищи, и многие другие. Вдруг Орсимон сказал:
— Война безбожна! Уж сколько перемерло… А за что, Господи, за что?! Жизнь миллиона человек находится в руках двух заблуждающихся императоров. Столько уже людей перемерло и еще перемрут… Все мы погибнем!
Никто не возражал.
Помолчав немного, Орсимон продолжал:
— Не будь на земле королей да императоров, все национальности очень быстро пришли бы к соглашению, и наступило бы на земле царство мира, процветания и всеобщего довольства.
Капитан Романьоль быстро вскочил на ноги. Он всегда был пьян и никогда не старался вникать в сущность вопросов. Точно так же и тут он вскочил и громко закричал заплетающимся языком:
— Замолчи, Орсимон! Ты говоришь как предатель, революционер, якобинец, как проклятый демагог! Ты, вероятно, рехнулся! Одно из двух: или ты государственный преступник, или твое место там, среди тех!..
«Те» были сумасшедшие. Они приближались к огню с криком, визгом, животным воем, диким хохотом, толкая друг друга, кусаясь…
Орсимон ничуть не оскорбился. Он посмотрел по указанному направлению и задумчиво тряхнул головой.
— Что же, — промолвил он, — я уже давно подумываю о том, чтобы присоединиться к ним. Мне интересно узнать, о чем они говорят между собой? Я заметил, что они переговариваются. Да, я охотно ушел бы к ним… хотя бы затем, чтобы возвратить их в армию… Это была бы благородная задача.
Тогда полковник с оторванной рукой, барон Жерар, тихо произнес, не раскрывая глаз:
— Берегитесь, Орсимон! Вы на опасном пути.
Наступило жуткое молчание. Сумасшедшие окружили тем временем костры и, не обращая внимания на солдат, деятельно отгонявших их прикладами, с криком и воем указывали на свой рот, давая понять, что они голодны. Орсимон привстал, чтобы лучше рассмотреть несчастных, а потом быстрыми шагами отошел от костра, отстранил часовых и пошел к толпе безумцев. Его встретили дикими, восторженными возгласами.
В последующие дни его видели бегающим с высоко воздетыми руками. Он окончательно примкнул к «сумасшедшему батальону». Насколько можно было судить на дальнем расстоянии, последние неизвестно почему почувствовали к нему удивительное почтение и относились к нему как к признанному начальству.
Несколько дней спустя последнюю арьергардную бригаду постигла крупная неприятность: она заметила, что со всех сторон окружена неприятельскими силами.
Русские были уже на виду.
— Ну, на этот раз это уже конец! — проворчал Романьоль, отхлебнув по этому случаю из своей фляжки.
Генерал поспешил собрать офицеров на экстренный совет. Вывод совещания был следующий: несомненно, что они окружены; для того чтобы восстановить связь с центральным корпусом, необходимо прорваться через неприятеля; а для того, чтобы образовать эту брешь, нужна кавалерия. К несчастью, в отрезанной бригаде числилось всего-навсего шестьдесят раненых кавалеристов и тридцать семь изморенных и искалеченных кляч.
— Погибли! — промолвил чей-то голос.
— Как знать? — отозвался генерал и, задумчиво покручивая ус, пристально вглядывался влево, откуда приближался неотвязный «сумасшедший батальон».
