Арман Коленкур - Поход Наполеона в Россию
Возвращаюсь к рассказу о Неаполитанском короле, который с такой доверчивостью следовал за русской армией по Казанской дороге. Один раз он приехал переночевать в Москву, видел императора и возвратился назавтра в авангард.
Во время его пребывания в Москве, когда вице-король, князь Невшательский и князь Экмюльский были у императора вместе с ним, император поднял вопрос, не требует ли здравая политика, чтобы мы немедленно двигались на Петербург, так как русские, по словам короля, находятся в состоянии полной дезорганизации и упадка духа, а казаки готовы покинуть армию. Действительно ли император думал об этой экспедиции? Рассчитывал ли он, что успеет закончить ее до больших морозов? Думал ли он, что армия в состоянии осуществить этот поход? Судя по тому, что перед тем и после того он говорил князю Невшательскому, для меня ясно, что у него никогда не было этого плана, неосуществимого при том состоянии, в котором находились наши артиллерия и кавалерия, да еще в то время, когда Кутузов стоял очень близко от нас с хорошо организованной армией и многочисленной кавалерией.
Вице-король и маршалы предавались меньшим иллюзиям, чем король, по поводу так называемой дезорганизации русских. Они подчеркивали, что армия нуждается в отдыхе и необходимо как можно скорее обеспечить ей хорошие зимние квартиры, чтобы реорганизовать ее.
Император хотел внести перемену в настроение армии, отвлечь ее мысли от понесенных потерь, убедив ее, что она еще в состоянии предпринять все, что угодно. Он хотел запугать оставшихся в Москве осведомителей Петербурга и прощупать настроение армии. Больше об этом проекте вопроса не поднималось, и мы остались в Москве. Тем не менее речи короля произвели большое впечатление на императора, который с большим удовольствием повторял все, что он ему рассказывал, писал и продолжал ежедневно писать после возвращения в авангард, а именно, что русские потеряли всякое присутствие духа, что офицеры проклинают Польшу и поляков, а в Петербурге не придают значения этой стране, и даже высшие офицеры открыто заявляют, что там желают и требуют мира; это желание откровенно высказывают также и в армии; уже написали императору Александру и ожидают его ответа, и, наконец, Кутузов также настроен очень сильно в пользу мира.
Русские развлекали короля этими разговорами, парализовали своей предупредительностью его активность, и авангард, обмениваясь с неприятелем только любезностями, мало продвигался за день, что было по вкусу нашим войскам, так как они с неохотой покидали московские погреба и те удовольствия, которыми, как они знали, пользовались воинские части, оставшиеся в Москве, и в которых они еще продолжали принимать участие благодаря близости города и тому, что пока еще легко было посылать туда каждый день за припасами.
Император, продолжая с большим удовольствием рассказывать о том, что доносил ему король, тем не менее подвергал сомнению его сообщения о передвижениях русских:
— Они провели Мюрата. Не может быть, чтобы Кутузов оставался на этой дороге; он не прикрывал бы тогда ни Петербурга, ни южных губерний.
Император повторял это по всякому поводу и шутил над маневром Кутузова, в котором он, по-видимому, сомневался. Тщетно он предписывал королю настойчиво теснить неприятеля, тщетно он советовал ему не доверять русским и высылать крупные рекогносцировочные отряды, чтобы разузнать, что проектирует неприятель и по каким направлениям он продвигается. Напрасно также он заставил его выехать из Москвы раньше, чем король хотел; он сделал это из опасения, что без короля его генералы будут действовать недостаточно решительно.
Король, не желая отходить слишком далеко или не понимая, вероятно, всего значения приказов императора, действовал вяло, совершал очень небольшие дневные переходы и ограничивался как бы простой переменой места (я рассказываю то, что слышал тогда от императора). Чтобы оправдать свою медлительность, король заявлял, что он бережно относится к казакам, так как они не хотят больше сражаться против нас; если бы он даже и атаковал их, они, по его словам, не стали бы стрелять по нашим войскам; одним словом, они уже не обороняются и, по-видимому, не сегодня — завтра покинут русскую армию; с другой стороны, король замечал, что крестьяне очень недовольны своим положением и многие из них поговаривают уже об освобождении. Князь Невшательский показал мне два таких письма, а император три или четыре: во всех письмах были одни и те же соображения. Император спросил меня, что я об этом думаю.
— Что над Неаполитанским королем издеваются, — ответил я.
Император и князь думали то же самое.
Видя, что он безрезультатно приказывает королю энергично теснить неприятеля, производить разведки в различных направлениях, чтобы установить, где находится Кутузов, и не доверять его маневрам, император образовал корпус из пехоты Даву и гвардейской кавалерии, к которой он присоединил дивизию ла Уссэ, и отдал этот корпус под командование герцога Истрийского.
Предполагая по-прежнему, что русские постараются прикрывать Калугу, император отправил герцога на Десну с приказом двигаться вперед до тех пор, пока его авангард не нападет на действительный след русской армии. Кроме того, нужно было отбросить неприятельские отряды, которые находились всего лишь в расстоянии одного перехода от Москвы и беспокоили нас, перехватывая даже наших фуражиров. Бессьер подошел к Десне 25-го, то есть в тот самый день, когда Понятовский вступил в Подольск, где к нему присоединился Неаполитанский король, освободившийся от своего заблуждения и поддерживавший операции, производившиеся по приказу императора в калужском направлении. До сих пор он все время вел переговоры с казачьими начальниками. Он подарил им свои часы, драгоценности и охотно отдал бы свою рубашку, если бы не открыл, что, пока эти милые казаки ублажали его и удерживали на Казанской дороге, русская армия под прикрытием их маневров уже пять дней тому назад перешла на Калужскую дорогу, совершив этот переход ночью при свете огней московского пожара.
19-го Кутузов занял позиции у Десны и укрепился там. Но в результате всех описываемых обстоятельств император только 26-го узнал, что неприятель действительно произвел маневр, о котором он подозревал. Пришлось примириться с тем, чему не удалось помешать. Император жаловался на короля и не щадил его ни в своих разговорах, ни в депешах, по должен был примириться с тем, что на его фланге находятся русские, движение которых по казанскому направлению он никак не мог себе объяснить.
Император рассказывал и раньше с различными подробностями, как казаки держали себя по отношению к Неаполитанскому королю. Теперь он прибавил новые подробности, говоря при этом, что он "посоветовал бы своим послам быть столь же проницательным и ловкими, как эти дикие казачьи офицеры".
Как только король хотел двинуться вперед, к нему, по словам императора, тотчас являлся казачий полковник и уговаривал его не завязывать бесполезного сражения. "Мы вам больше не враги, — говорил он, — мы хотим мира, мы ждем лишь ответа из Петербурга". А если король упрямился, то полковник спрашивал его, до какого пункта он хочет дойти, чтобы сообразоваться с его желаниями. Короля спрашивали даже, где он хочет расположиться со своим штабом. А если мы атаковали, то русские отступали без сопротивления. В последние два дня условились даже, что казаки не будут разрушать тех деревень, которые король должен занять, и не будут ничего увозить с собой оттуда. Если король жаловался, что нет жителей и дома пусты, в тот же день в деревне, где он располагал свой штаб, он находил жителей на месте; все там было в порядке, все было приготовлено. А тем временем другие казаки, менее вежливые или неосведомленные об уговоре, захватывали лошадей, обозы и все продовольствие, которое король и его штаб выписывали из Москвы. Это сердило короля. Ему обещали удовлетворение.
Получив приказ поддерживать операции герцога Истрийского, король, рассерженный казаками, организовал разведку и в конце концов увидел, что перед ним только завеса; эти учтивые казаки, которые якобы собирались действовать вместе с нами, разыграли его, а русская армия, которая, как он думал, шла по Казанской дороге, уже занимала позиции в Калужском направлении и прочно утвердилась там. Доверчивость короля могла бы оказаться для нас роковой, если бы неприятель в ночь перехода с одной дороги па другую стремительно ударил по Москве; но так как эта доверчивость не имела таких прискорбных результатов, то император ограничился насмешками над ней. Если бы неприятель действовал смело, то это повлекло бы за собой неисчислимые последствия, так как он захватил бы нас врасплох среди беспорядка, вызванного грабежами и спокойной уверенностью в том, что русская армия — согласно донесениям короля — непрерывно отступает.
