Наташа Боровская - Дворянская дочь
— Ваше превосходительство, это решать вам, — ответила Марфа Антоновна, — но нам будет не хватать Татьяны Петровны.
— Папа, — взмолилась я, — меня ведь с детства учили не бояться опасности, я же потомок Рюриков, крестница государя, разве Татьяна Николаевна не осталась бы на моем месте? И что она обо мне подумает, если я сбегу? К тому же, — добавила я, — нас защищают веславские уланы, мы останемся целы.
Всемогущий командир корпуса был бессилен перед собственной дочерью.
— Молодой князь Ломатов-Московский, наш родственник, командует саперным батальоном, он позаботится о тебе. Ну, Таничка, — отец нагнулся поцеловать меня, — храни тебя Господь. — Он перекрестил меня и уехал.
Этот день добавил еще больше раненых, еще больше усталости, воды и лекарств становилось все меньше и меньше. Мы работали на износ, все больше ожесточаясь при виде этого моря страдания. Хирурги грубили сестрам, сестры санитарам, санитары раненым. Я старалась не грубить, мне это было легче, чем другим, потому что я была молоденькой да и не слишком опытной в этом деле. Я уступила свое место анестезиолога страдающей от полноты старшей сестре, чтобы та могла работать сидя, а ее обязанности взяла на себя. Став старшей сестрой операционной, я составляла график операций в соответствии с их срочностью, отдавала распоряжения сестрам и санитарам, выдавала лекарства и вела журнал операционной. Я указывала хирургам, как часто и сколько по времени им отдыхать.
Когда доктор Корнев вдруг опустился на стул, обхватив свою седую голову руками, и зарыдал, я положила ему руку на плечо и попыталась успокоить его. На этот раз уже я велела ему идти отдыхать; падая от усталости, он повиновался.
Помимо моих административных обязанностей, в случаях нехватки ассистента, мне приходилось держать зажимы, осушать и зашивать раны. Вот когда пригодились мои практические занятия с хирургической иглой.
Теперь мне пригодилось все, чему я когда-то училась: даже еще больше пользы, чем девять месяцев практики, принесло то, что я с детства привыкла стоять часами на ногах во время церковной службы и придворных церемоний, строгое бабушкино воспитание, наставления Веры Кирилловны о том, как надо правильно держаться, игры в войну и упражнения в стойкости со Стиви, мои тайные изучения анатомии, пример самоотречения и силы духа Таник и более всего слова тети Софи: «Война невыносима, но ее нужно пережить. Я думаю, что жизнь — это испытание мужества и силы духа».
«Господи, дай мне сил», — повторяла я как заклинание, и силы мои росли вместе с бременем, ложившимся мне на плечи.
Прошло два дня. Раненых отправляли с каждым видом транспорта, проходившим мимо нашего обоза; их сажали в багажные фургоны, на подводы с пулеметами, на тряские телеги, использовали каждое свободное место. И несмотря на то, что перевозка была для них столь мучительна и некоторые даже молились о смерти, как об избавлении, в эту минуту они боялись лишь одного — остаться и попасть в руки врага. Люди это понимали и старались потесниться насколько это возможно. Если же кто-то из возниц не обращал внимания на просьбу сестры милосердия остановиться, то его путь преграждали впереди идущие повозки, и на его голову обрушивался такой поток проклятий, что он забирал свою партию раненых и благодарил Бога, что остался цел.
Утром на третий день отступления, когда я с помощью Ефима следила за эвакуацией, подъехала закрытая карета. На наше требование остановиться из окошка кареты высунулась очаровательная женская головка в широкополой шляпе со страусовыми перьями. Поинтересовавшись причиной задержки, дама отказалась взять с собой раненых и предъявила специальный пропуск, подписанный командиром корпуса, пропуск, до сих пор позволявший ей беспрепятственно следовать в любом направлении. Но на этот раз я шагнула к карете и сказала по-французски:
— Надеюсь, мадам будет столь любезна и разделит свою удобную карету с несколькими из этих несчастных.
— Разделить карету! Я вижу, мадемуазель, что вы из приличной семьи, но не обучены хорошим манерам, и считаю дерзкой вашу просьбу.
— В таком случае, мадам, если вы не хотите разделить карету, не будете ли вы любезны сесть на козлы возле кучера. Или предпочитаете пойти пешком? — И я приказала Ефиму освободить карету.
— Генерал князь Силомирский — мой личный друг, — заявила дама, выходя из кареты в сопровождении испуганной горничной-француженки. — Я расскажу ему об этом оскорблении.
— Расскажите, мадам, — я закипела от подозрения, что имею дело с любовницей отца, — и передайте ему непременно, что его дочь отвечает за свои слова и поступки.
Дама испуганно вздрогнула, затем быстро взобралась на козлы, горничная последовала ее примеру, хотя и с меньшей проворностью. Раненых посадили в карету, и элегантный экипаж тронулся.
Возле меня остановился солдат.
— Эй, сестричка, а здорово ты ей задала. Чертова барыня, провались она со всеми своими перьями!
Он обращался по-свойски на «ты». Ефим нахмурил брови, подскочил к дерзкому солдату и схватил за шиворот:
— Ты разговариваешь с ее светлостью княжной Силомирской!
— Ефим, оставь его. Все в порядке, — успокоила я солдата, и он потрусил за своей колонной.
Этот инцидент неприятно поразил меня, мне следовало бы сдерживать в дальнейшем свой вспыльчивый нрав, решила я, приступая снова к своим обязанностям в операционной.
Мы работали до последней минуты. Три фургона с ранеными были уже отправлены, включая и тот, что предназначался для персонала. И наконец, когда дошла очередь до нас, мы быстро все уложили за десять минут, что нам дали на сборы.
— Слава тебе, Господи! — воскликнула Марфа Антоновна и перекрестилась. И весь персонал вместе с главным хирургом, который не был религиозным, перекрестился. Возница заглянул в фургон и спросил, пора ли трогаться.
— Да, живей, чего ты тянешь! — прикрикнула сестра Марфа, выражая этим общее настроение, — весь этот ужас, кошмар должен кончиться сейчас, или он уже не кончится никогда.
Снаряды стали рваться все ближе, осыпая грязью крышу фургона. Лошади ржали от страха — горел лес. Наконец, фургон тронулся, и как только он поехал, хирурги, сестры, санитары, лежавшие на подстеленной под себя одежде прямо на деревянном полу, покрытом пятнами крови, все шестнадцать человек, как будто укачиваемые в огромной люльке, почти мгновенно уснули мертвецким сном.
Очнувшись и почувствовав внезапный приступ дурноты, вызванной зловонием фургона, я вылезла вперед и протиснулась между кучером и Ефимом, накинув плащ поверх запачканного, как у всех, грязью и кровью халата. Садившееся солнце вместе с горящими полями багрянцем окрашивало горизонт, небо пылало между завесой черного дыма и грядой черных туч. И на всем этом фоне горели леса и поля — это и была политика выжженной земли, и даже отец уже не мог предотвратить ее. В сумерках было жарко, как днем.
Меня знобило от волнения и усталости, я завернулась в плащ, уронив голову Ефиму на плечо.
Проснулась я, чувствуя на лице приятную прохладу. Шел дождь, Ефим накинул на меня дождевик. Настала ночь; качались фонари, подвешенные к задней стенке идущего впереди фургона. Наши лошади шли медленной рысью, скрипя и позвякивая сбруей. Ефим придерживал за узду свою оседланную и нагруженную багажом кобылу, шедшую легкой рысью рядом с фургоном. Я чувствовала, что все вокруг меня — и лошади, и люди — еле передвигались, но не задумывалась почему, да это и не имело значения. Плечо Ефима было широким и сильным, как у отца и у Стиви, и я чувствовала, что мне ничто не угрожает. Я снова очнулась, когда фургон проезжал через деревню, где всего лишь неделю назад я провела ночь. Лишь несколько евреев, напоминавших ворон в своих черных кафтанах, выглядывали из-за печей, оставшихся стоять посреди обвалившихся стен. Ничего не понимая, я оглянулась вокруг и снова уснула.
Наш санитарный обоз проехал через Люблин 28 июля 1915 года, за два дня до вступления в него австро-германской армии под командованием генерала фон Макензена. Мы попали в поток беженцев, покидавших город, насчитывающий сто тысяч жителей. Перед нами предстала картина неописуемого хаоса: повозки, наспех загруженные домашним скарбом; коровы, свиньи, козы, гуси бродили по улицам; мародеры тащили мешки из горящих складов и амбаров. Убегавшие жители были слишком напуганы, чтобы замечать мародеров, а тем жадность не давала почувствовать страх.
Однако, когда поток беженцев слился с отступавшими на северо-восток войсками, паника улеглась, как успокаиваются стремительные горные потоки, впадая в воды широкой реки; теперь все они передвигались в тупом, покорном молчании.
В общем потоке шли воинские отряды и мирные жители; крестьяне гнали скот, женщины в белых платках шли пешком с привязанным на палку узелком за плечом; дамы в соломенных шляпках держали над собой зонтики.
