Станислав Федотов - Возвращение Амура
Сегодня тоже надо было бы кое-кому всыпать «горячих», но… И так не совсем хорошо получилось с Пятницким, Катрин уже сделала за это выговор, надо признать, вполне справедливый: можно бы со стариком и помягче. Мнение Николая Николаевича об иркутском гражданском губернаторе, самое доброе поначалу – в министерстве отзывы о нем были весьма и весьма положительные, – стало круто меняться в другую сторону, когда узнал он, проезжая Казань, что приобрел в том краю Андрей Васильевич немалое именьице. Откуда деньги, спрашивается, ежели известно, что нет у человека доходов, кроме жалованья? Но права Катрин, права: не стоило рубить сплеча, надо все разузнать доподлинно. Как и про других рупертовых сподвижников…
Перед глазами снова всплыло недавнее заседание.
Он сидит на стуле с высокой прямой спинкой. За длинным столом, обитым зеленым сукном, – главные чиновники Управления.
– Дараган, – произносит Муравьев, глядя в список, лежащий перед ним.
Чиновник лет тридцати пяти испуганно вскакивает и молчит, вытаращив на генерал-губернатора круглые от ужаса глаза.
– Что же вы молчите… – Муравьев заглядывает в бумагу, – …Козьма Яковлевич?
– А… а ч-что говорить?
– Вы же числитесь чиновником по особым поручениям. Вот и расскажите о делах, вам вверенных.
– В к-каком смысле?
Муравьев пристально всматривается в побелевшее лицо и неожиданно говорит доброжелательно:
– Да что это вы так испугались?.. Ну, хорошо-хорошо, сядьте. Сядьте и успокойтесь. Вы были доверенным лицом моего предшественника – мы с вами потом побеседуем.
Дараган, облегченно вздохнув, опускается на стул, достает платок и вытирает взмокший лоб.
– Тюменцев!
Поднимается солидный господин с одутловатым красным лицом.
– Сенатор Толстой плохо вас характеризовал, – морщится Муравьев. – Советую подать прошение об отставке.
– Я не сделаю этого, – тихо говорит Тюменцев.
– Что вы сказали?! – Муравьев не верит своим ушам и сверлит мятежника взглядом. Такой дерзости от начальника отделения, пусть даже и члена Совета Главного управления, он не ожидал.
– Я не подам в отставку, – повторяет Тюменцев, отвечая твердым взглядом на ярость генерал-губернатора. Голос его слегка дрожит. – Сенатору на меня наговорили. А вы – человек новый, никого еще не знаете, в том числе и меня, в деле не проверили. Узнайте, проверьте, тогда и решайте.
Муравьев вскакивает. Кто-то испуганно втягивает голову в плечи. Муравьев видит это и… опускается на стул. Машет Тюменцеву рукой: садитесь.
– Проверю. Именно в деле, – все еще напряженно говорит он и выкликает следующего: – Савинский!
Встает невысокий, довольно молодой чиновник с приятной внешностью. Он, как и Дараган, боится поднять на генерал-губернатора глаза. Муравьев невесело усмехается, но тут же лицо его обретает дружелюбное выражение.
– Я слышал, Афанасий Степанович, что у вас есть предположения по улучшению состояния соляного стола. Напишите мне докладную записку. Когда сможете?
Савинский откашливается. Муравьев терпеливо ждет. Наконец, столоначальник сипло выговаривает:
– Через три дня, ваше превосходительство.
– Даю вам неделю и – милости прошу. А где Мангазеев? – генерал оглядывает присутствующих. Видит: напряженность спала, все немного расслабились.
Большой, медвежистый Мангазеев встает, самодовольно улыбаясь. Держится свободно, даже нахально, будто ожидает похвалы.
– Вот с вами вместе мы служить не будем, – бросает Муравьев, мгновенно суровея лицом.
…Легко сказать «не будем», а попробуй уволить. Муравьев вздохнул. Мангазеев проходит по Горному ведомству, уволить его можно только через столицу, через министерство финансов, а там сидит старый жук Федор Петрович Вронченко, встретивший в штыки назначение Муравьева в Восточную Сибирь, – поддержки от него ждать бессмысленно. Тем более, что, будучи начальником золотого стола, Мангазеев оказал немалые услуги родственнице шефа корпуса жандармов князя Орлова, совладелице золотопромышленной компании, – а с князем сталкиваться весьма чревато. Опасней, чем с десятком незамиренных джигетов или убыхов. Есть над чем задуматься…
4Муравьев не заметил, как задремал. Во сне вдруг увидел, как в извозчичьих санках едут по Иркутску жандармский полковник Горашковский и Мангазеев. Интересно, что их связывает? Ах, да, Орлова и золото. Но почему – на извозчике? Ведь у того и другого свои выезды…
– Да-а, я полагал, все будет иначе, – говорит Мангазеев. – Думал: уж ежели он это ничтожество Савинского так отметил, то меня и вовсе превознесет. Превознес – дышлом в нос!
– То ли еще будет, Александр Михайлович, – откликается полковник. – Я слыхал, планы у него разнообразные.
– Под его бы планы да поширше карманы. Где денег возьмет? Из своего жалованья выделит? Самому бы хватило с молодой-то женой. Кто он без нас? Пшик! Пустое место!
– Кажется, он думает иначе.
– А иначе – по рукам-ногам свяжем! Он же, почитай, всех оскорбил! Нас много – он один! Ему ли на сибирского чиновника хвост подымать?
– А все же, вы бы поосторожней с казенными остатками…
– Так я же не для себя – для благородных людей стараюсь…
Неожиданно из-за угла выскакивает всадник, в котором Муравьев с удивлением узнает Ивана Вагранова. Успевает лишь удивиться – он-то откуда взялся?! – как всадник осаживает своего коня прямо перед мордой извозчичьей лошади, та встает на дыбы, санки опрокидываются, а седоки вываливаются в сугроб.
Сбегается народ, шум, крики. Тут и Катрин, и Вася Муравьев, и Миша Корсаков. Руками размахивают, кричат наперебой:
– Николя!.. Дядюшка!.. Николай Николаевич!..
– А при чем тут я? – удивляется Муравьев и… открывает глаза.
Действительно, кричали где-то в коридоре и явно спешили к нему. Он поднялся навстречу, даже не успев поправить рубашку и застегнуть сюртук. В кабинет вбежали все, кого он только что видел во сне, – и Катрин, и Вася, и Миша, а за ними – вот уж сюрприз! – Иван Васильевич Вагранов, собственной персоной – в сапогах собачьим мехом наружу, в овчинном полушубке, в лисьем малахае…
В кабинете сразу стало тесно, шумно и весело.
– Имею честь доложить, ваше превосходительство, – кинул Вагранов руку к малахаю, – обоз доставлен в целости и сохранности и даже с прибытком. – И снял малахай.
Муравьев, преисполненный радости, что любимый порученец, которого ему так не хватало все последнее время, жив и невредим, сердечно обнял поручика, даже не обратив внимания на смысл доклада, однако последние слова вдруг проявились в сознании и весьма удивили:
– С каким-таким прибытком?
– Да вот, – Иван Васильевич отодвинулся, открывая глазам Муравьева миловидную девицу в беличьей шубке и шапке с длинными ушами, – прошу любить и жаловать: Элиза Христиани, иноземная гостья. А это, Элиза, мой начальник и благодетель Николай Николаевич Муравьев.
Девица слегка присела в реверансе, Муравьев склонил в поклоне голову:
– Очень, очень приятно. – И выжидательно уставился на своего любимца с невысказанным вопросом: это еще что за птица?
– Элиза – музыкантша из Франции, виолончелистка, – не замедлил с ответом Иван Васильевич. – Ехала в Иркутск с концертом, да попала в беду: провалилась под лед. Ямщик и импресарио ее утонули, виолончель тоже, а ее вот Бог миловал, да проезжающий один помог.
Элиза хотела что-то сказать, но Вагранов остановил ее движением руки, а Муравьев растроганно взял девушку за плечи:
– Какая грустная история, но я рад за вас, мадемуазель. В нашем доме вы найдете самый теплый прием. Будьте гостьей, сколько захотите. Все мы – ваши хорошие друзья, а Екатерина Николаевна станет вам лучшей подругой. Не правда ли, дорогая?
– Да-да, конечно, – улыбнулась хозяйка. – Нам обеим будет не так одиноко.
Она тут же отвела соотечественницу в сторону, и они защебетали по-французски.
– Намучился с обозом-то, Иван Васильевич? – как-то виновато поглядывая на поручика, спросил Муравьев.
– Да все хорошо, Николай Николаевич, – ухватив этот взгляд и удивившись ему, ответил Вагранов. – А что-нибудь не так?
– Да, понимаешь, неловко вышло: тут, – Муравьев обвел руками пространство вокруг себя, – всего полно… ну, мебели и прочего… Все из красного дерева, доставлено из Петербурга… В общем, твоя работа получилась как будто впустую, ты уж, брат, извини нас с Екатериной Николаевной…
– Да что вы, Николай Николаевич, за что же извиняться… Отпишете ее куда-нибудь – в Дворянское собрание или еще куда… – Вагранов чувствовал себя ужасно неловко: он никогда не видел, чтобы генерал извинялся, тем более перед подчиненным. По физиономии одному врезал – было, еще в Абхазии, но чтобы извиняться…
