Себастьян Барри - Скрижали судьбы
— Дела твои идут неплохо, как я погляжу, — сказал он.
— Да.
— Конечно, за тобой приглядывали мои шпионы, — в его голосе не было ни тени стыда. Шпионы.
— Вот как, — сказала я. — А я их не заметила.
— Естественно, — ответил он.
Тут он раскрыл чемоданчик, лежавший у него на коленях, — поднятая крышка скрывала его содержимое. Из чемоданчика он вытащил аккуратную чистенькую стопку бумаг, на самой верхней я углядела какой-то внушительный герб или печать.
— Мне удалось, — сказал он, — освободить Тома.
— То есть? — спросила я.
— Если бы несколько лет тому назад ты последовала моему совету, Розанна, и обратилась бы к истинной религии, если бы вела себя благопристойно, как и подобает жене католика, то теперь этих трудностей не возникло бы. Однако я готов признать, что виновата ты лишь отчасти. Ведь нимфомания — это по сути своей помешательство. Это, конечно, можно назвать заболеванием, но по большей части это помешательство, вызванное определенными физическими причинами. В Риме согласились с подобной оценкой, и, по правде сказать, в комитете, который рассматривает подобные случаи — по счастью они довольно редки, — с этим не только согласились, но и выдвинули сходные предположения. А посему можешь быть уверена в том, что твоим делом занимались беспристрастные и хорошо осведомленные лица, которые подошли к нему честно и старательно, не имея каких-либо дурных намерений.
Я поглядела на него. Опрятный, черный, чистый, чужой. Один человек в берлоге другого человека. Говорит серьезно, взвешенно, легко. Никаких следов волнения, триумфа — ничего, кроме обычного осторожного, сдержанного тона.
— Я не понимаю, — сказала я, хотя, кажется, все поняла.
— Твой брак аннулирован, Розанна.
Поскольку я не вымолвила ни слова, он где-то через полминуты добавил:
— Этого брака никогда не было. Его не существует. Том волен жениться на ком угодно, как если бы он никогда не был женат. Впрочем, повторяю, он и не был.
— И вот чем вы занимались все эти годы?
— Да, да, — отозвался он с легким нетерпением. — Это огромное и сложное предприятие. Подобное разрешение не так-то просто получить. В Риме все тщательно, тщательно обдумали — так же как и мой епископ, разумеется. Они все взвесили, все измерили: и мой собственный отчет, и слова Тома, и старшей миссис Макналти, которой по работе доводилось неоднократно сталкиваться с женскими проблемами. Джек, конечно, сейчас воюет в Индии, иначе он тоже бы смог внести свой вклад в это дело. Суд очень осторожно подошел к принятию решения. Белых пятен не осталось.
Я по-прежнему не сводила с него взгляда.
— Можешь быть уверена — с тобой поступили по всей справедливости.
— Я хочу, чтобы сюда пришел мой муж.
— У тебя нет мужа, Розанна. Ты не состоишь в браке.
— Я разведена?
— Это не развод! — вдруг вспыхнул он, будто бы само это слово осквернило мне рот. — В католической церкви разводов не бывает. Этого брака никогда не было. Причина тому — помешательство одной из сторон на момент заключения брачного договора.
— Помешательство?
— Да.
— И отчего вы так думаете? — спросила я после паузы, говоря с большим трудом — слова у меня во рту были неуклюжими, неповоротливыми.
— Мы не верим в то, что твоя распущенность свелась лишь к одному проступку — проступку, которому, как ты сама помнишь, я был свидетелем. Невозможно, чтобы проступок этот не имел под собой никаких прошлых отношений, особенно если припомнить твое собственное прошлое, не говоря уже о состоянии твоей матери, которое, судя по всему, передалось тебе по наследству. На стебле безумия, Розанна, могут распускаться самые разные цветы. Побеги безумия, пущенные из одного корня, могут вытянуться в разные растения. В случае твоей матери — это глубокий уход в себя, в твоем — тяжелая, хроническая нимфомания.
— Я не понимаю, что это слово означает.
— Оно означает, — сказал он, и да, теперь у него в глазах промелькнул страх, потому что он уже раз употребил это слово и думал, что я его поняла. Но он знал, что я говорю правду, и вдруг внезапно перепугался, — оно означает помешательство, которое проявляется в желании иметь беспорядочные отношения с другими людьми.
— Что? — переспросила я.
Объяснение было таким же темным, как и само слово.
— Ты знаешь, что это такое.
— Не знаю, — сказала я, потому что не знала.
Последние слова я прокричала — в ответ на его же крик. Он поспешно сунул бумаги обратно в чемоданчик, хлопнул крышкой и вскочил с места. Отчего-то я вдруг заметила, какие у него начищенные ботинки, с небольшой каемкой придорожной пыли, которая появилась, когда он, конечно, с явной неохотой вылез из машины и направился к моему дому.
— Больше я ничего объяснять не стану, — его чуть ли не распирало от гнева и раздражения. — Я попытался доходчиво объяснить тебе твое положение. Думаю, мне это удалось. Тебе ясно, в каком положении ты находишься?
— Что это было за слово? — закричала я.
— Отношения! — прокричал он в ответ. — Отношения! Соитие, половое соитие!
— Но, — произнесла я, и, видит Бог, то была правда, — у меня никогда не было отношений ни с кем, кроме Тома.
— Разумеется, можешь прикрываться мерзкой ложью, как пожелаешь.
— Спросите Джона Лавелла. Он не будет врать.
— А ты не следишь за судьбой своих дружков, — сказал он с заметной издевкой. — Джон Лавелл умер.
— Как это — умер?
— Он вернулся в ряды ИРА, думая, что эта немецкая война нас ослабит, застрелил полицейского, за что и был справедливо вздернут. Ирландское правительство специально для этого выписало самого Альберта Пьерпойнта из Англии, так что уж будь уверена — работа была выполнена на совесть.
Ох, Джон, Джон, глупый Джон Лавелл. Упокой и прости Господь его душу. Признаюсь, я часто гадала, что с ним сталось, куда он делся, чем занимается. Вернулся ли он в Америку? Стал ли ковбоем, грабителем поездов, Джесси Джеймсом? А он застрелил полицейского. Ирландского полицейского в ирландском государстве. Ужасное деяние. И все же он оказал мне великую милость, убравшись подальше, не преследуя меня, хоть я того опасалась, — он держался на расстоянии и ни разу не побеспокоил меня, без сомнения понимая, в какую беду он втянул меня тогда, на Нокнари. Так он пообещал мне и слово свое сдержал. После того как священники ушли, он схватил меня за руку и пообещал мне это. Он с честью выполнил свое обещание. Честь. Не думаю, что мужчина, стоявший передо мной, вообще знал, что это такое.
Отец Гонт хотел обойти меня, чтобы выйти на улицу через узенькую дверь. На мгновение я преградила ему путь. Преградила путь. Знаю, что захоти я — и у меня хватило бы сил убить его, тогда я это почувствовала. Я знала, что могу схватить что-нибудь — стул, да что под руку попадется, и обрушить ему на голову. И это было тоже правдой, такой же правдой, как и то, что я ему сказала. Я бы — если не с легкостью, то уж точно с радостью, со всей душой, с яростью, с изяществом — убила бы его. Не знаю, почему я этого не сделала.
— Ты угрожаешь мне, Розанна. Отойди от двери, будь добра.
— Добра? И это говорите вы?
— Это всего лишь выражение, — сказал он.
Но я отошла от двери. Я понимала, понимала, что любая нормальная приличная жизнь для меня окончилась. Слово такого человека все равно что смертный приговор. Я всей кожей чувствовала, как меня обсуждает весь Страндхилл, весь Слайго перешептывается за моей спиной. Я и так давно это знала, но одно дело — знать свой приговор, и другое — услышать, как его произносит судья. Быть может, они все придут сюда и спалят меня в моей хибарке как ведьму. И вернее всего было то, что никто мне не поможет, никто не встанет на мою защиту.
Отец Гонт аккуратно убрался из мерзкого дома. Падшая женщина. Безумная женщина. Мой Том, мой прекрасный Том получил свободу. А что получила я?
Записи доктора ГренаВчера вечером в доме было снова совершенно тихо. Будто бы ей, после того последнего звонка, больше не надо звать меня. Мысль эта заставила меня сменить страх на совершенно иное чувство. На что-то вроде гордости за то, что любовь во мне все-таки была, хоть и погребенная во внутреннем хаосе. И что, быть может, у нее эта любовь была тоже. Я снова прислушался, но не в страхе, а скорее в безрадостном томлении. Зная при этом, что мне никто ничего не ответит и ничего не спросит. Странное состояние. Наверное, это счастье. Длилось оно недолго, но я, словно сломленному пациенту, терзаемому горем, велел себе отметить это счастье, запомнить его, поверить в него изо всех сил, когда тьма снова навалится на меня. Трудно очень быть героем без зрителей, хотя в каком-то смысле все мы герои занятного, наполовину провального фильма под названием жизнь. Нет, боюсь, это замечание не выдерживает никакой критики.
