Гана - Морнштайнова Алена
Поезд со скрежетом остановился, и люди стали тесниться к выходу. Я растерянно подняла голову.
— Мезиржичи, — сказал мужчина с места напротив, а когда я вышла в проход, облегченно вздохнул и вытянул ноги.
После нескольких часов пути ноги у меня затекли и не слушались. Я вцепилась в поручень у двери и долго пыталась наступить на ступеньку глубоко подо мной. Левая нога подкосилась, и я с размаху наступила на правую, опухшую щиколотку пронзила острая боль. Я схватилась за поручень второй рукой, сумка упала на перрон. Я осторожно спустилась на платформу и наклонилась за сумкой, но кровь ударила мне в голову, в глазах потемнело, и я свалилась на четвереньки. У меня не было сил выпрямиться, и я так и доползла на коленях до ближайшей лавочки и вскарабкалась на нее. Ноги у меня дрожали, голова кружилась.
На платформе стояло всего несколько человек, ожидавших электричку в Рожнов.
— Пьяная, наверное, — заметил молодой человек с сигаретой в уголке рта, и девушка в туфлях на высоком каблуке оглянулась на меня и весело рассмеялась. Ей могло быть лет двадцать шесть — как мне. Ее бы отправили налево, подумала я и нащупала в кармане корку.
Я так и сидела на лавочке, хотя голова у меня перестала кружиться и ноги уже не дрожали. Я не спешила, мне хотелось еще хотя бы ненадолго удержать слабый огонек надежды, что на площади все еще стоит наш дом, я поднимусь по каменной лестнице на второй этаж, войду в квартиру, вдохну знакомый запах, пройду через прихожую на кухню, и за столом будет сидеть моя семья. Мама Эльза, бабушка Грета, дед Бруно и моя сестричка Роза. Я так мечтала об этом, но знала, что надеюсь напрасно, и как только я войду в нашу квартиру, эти грезы о родном доме испарятся навсегда, потому что дорога, по которой нас погнали ночью 14 сентября 1942 года, вела в ад.
Тогда поезд отправлялся не с вокзала, он стоял на запасных путях сзади за парком.
Когда мы, нагруженные рюкзаками, чемоданами и узлами с одеялами, спускались по лестнице нашего дома, было уже темно. Ноги у меня дрожали от страха, и хотелось плакать, но я старалась не показывать виду. Мама заперла дверь квартиры и сунула ключ в карман, чтобы, согласно подробной письменной инструкции, которую мы получили вместе с повесткой на эшелон, сдать его возле поезда специальному сотруднику.
Мы остановились на мосту, чтобы немного передохнуть. Я поставила тяжелый чемодан на землю, оперла рюкзак на каменные перила и оглянулась назад на площадь.
Я почти ничего не видела. Ночь была темная, и все огни потушены, чтобы город не стал легкой мишенью для бомбардировки.
Река далеко внизу под нашими ногами безучастно текла в каменном русле, а неподвижные силуэты домов выглядели враждебно, будто город не мог дождаться, когда от нас избавится и ему больше не придется смотреть на наше ежедневное унижение. Он отворачивался от нас так же, как его жители.
Людям неприятно было становиться свидетелями издевательств над знакомыми, с которыми они долгие годы жили на одной улице, работали на одной фабрике и в чьих магазинах еще недавно покупали. Теперь запрещено было с евреями даже здороваться, не то что остановиться поболтать.
Возможно, они были рады, что мы покидаем город. Они смогут вздохнуть с облегчением. Больше не придется нас избегать, смотреть под ноги и делать вид, что нас не замечают. А главное, они избавятся от напоминания о том, что может случиться и с ними. От страха, что однажды придет и их черед.
Где-то там, в одном из этих темных домов, очертания которых я скорее угадывала, чем видела, была Роза. Тогда я не знала, радоваться ли мне тому, что она не уезжает вместе с нами. Я скорее маму за это осуждала. Мне казалось неправильным оставить сестру одну у чужих людей, но теперь-то я понимаю, что мама поступила правильно. Я до сих пор не знаю, была ли она так дальновидна или у нее были сведения, которыми она не хотела с нами делиться.
Бабушка Грета и дедушка Бруно пытались отдышаться и размять уставшие спины, но нам нужно было поторапливаться. Приближался назначенный час, когда нам предписали явиться на вокзал. Мы снова подхватили свой багаж и побрели по вымощенной булыжником улице.
В Красенской аллее мы встретили семью с двумя маленькими детьми. Их шаги точно так же, как и наши, гулко разносились по ночному городу, они отражались эхом от стен подслеповатых домов и стволов могучих деревьев. Младший ребенок спал в коляске, а второй держался за мамину юбку и хныкал. Мы кивнули друг другу вместо приветствия, и дальше пошли вместе. Мы не были знакомы с этой молодой семьей, но понимали, что люди, которые в этот час оказались на улице, могут быть только евреями, которые тоже идут на вокзал, поскольку остальным мезиржичским жителям в тот вечер было запрещено выходить из дома.
Спустя полчаса мы добрели до запасных путей. Люди с чемоданами и узлами на плечах вставали в очередь перед мужчинами с бумагами в руках, сдавали ключи от квартир, показывали документы и в обмен на свои украшения получали табличку с номером, которую должны были повесить на шею. Мы тоже встали в конец быстро продвигающейся очереди.
— Гелерова Роза? — спросил проверяющий и даже не поднял глаза от списка.
— Роза уже три года назад уехала в Англию к своему дяде, — ответила мама, изображая удивление и ожидая следующих вопросов. Но их не последовало. Проверяющий молча вычеркнул Розино имя, что-то рядом с ним пометил, подал нам таблички на льняной бечевке и кивнул в сторону открытой двери поезда.
— Садитесь.
Мы выдохнули. Мы ожидали неприятных расспросов и проверки и старательно к этому подготовились. Дома мы продумали детали Розиного отъезда, выучили наизусть вымышленные даты и обстоятельства. Теперь было похоже, что, если счастье нам улыбнется, Розу никто и искать не станет.
Мы подхватили свой багаж и подошли к толпе людей, пытающихся сесть на поезд. Состав стоял за перронами, и первая деревянная ступенька оказалась так высоко, что было практически невозможно вскарабкаться туда без посторонней помощи. Кто-то сверху подал мне руку, мама подтолкнула сзади, а когда я оказалась в вагоне, подала мне наши вещи. Потом мы совместными усилиями втащили в вагон бабушку с дедом. Нам даже удалось для них найти сидячее место. Мы с мамой уселись на узле с вещами для ночлега. Только теперь я посмотрела на свою табличку. У меня был номер 79.
Поезд отвез нас не прямо в Терезин, как мы рассчитывали, а на сборный пункт в Остраве. На несколько дней нас разместили в здании бывшей школы, где предстояло ждать других эшелонов, свозивших евреев со всей округи. Там бабушка Грета заболела. Глаза у нее блестели от жара, и сколько она ни куталась в одеяло, ей все равно было холодно.
— Полежит несколько дней и поправится, — сказал доктор, которого мама нашла среди депортированных, и пожал плечами. — Обычная простуда.
Впрочем, ничего больше он сделать не мог. Если у него и были с собой какие-то лекарства, наверняка их жалко было тратить на обыкновенную простуду незнакомой пожилой женщины.
Но как можно вылежать простуду на холодной плитке в комнате, где дует из окон и постоянно открывается дверь? В ночлежке, забитой людьми, которые разговаривают, ссорятся, перешагивают друг через друга и пытаются усмирить детей, замученных долгим ожиданием и встревоженных странным поведением взрослых?
— Мы скоро будем в Терезине, мутти, — утешала мама бабушку, как будто надеялась, что там будут условия лучше, а я прикидывала, как больная бабушка осилит долгую дорогу пешком до поезда. Как мы утащим все вещи, если нам придется вести ее под руки?
На сортировочном пункте мы прождали четыре дня, и бабушку Грету стал душить кашель. Вечером накануне отъезда мы рассовали ее узел по другим чемоданам и, шагая пустыми улицами по ночной Остраве к эшелону до Терезина, поддерживали ее с двух сторон. Дед Бруно привязал к лямкам рюкзака узел с одеялами и перебросил его на живот, так что обе руки у него оставались свободными, и он мог подхватить и бабушкин чемодан. Для проверки он прошелся по коридору школы, нарочно высоко поднимая колени и пиная ими узел, чтобы он забавно подпрыгивал, а мы делали вид, что это ужасно смешно. На самом деле лямка больно врезалась ему в плечо и узел мешал идти. Но мы не могли рассчитывать на помощь посторонних. Ведь не только бабушка тут заболела, и у каждого была своя семья, свои сложности и заботы.
