Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
Бывало, вызовется у Ивана Семёныча первым, выйдет на середину класса так смиренно и прилично, будто несколько оробевши, такой аккуратный, чистенький, гладко причёсанный, нигде пушинки нет, обдёрнется кругом и станет себе валять, ни разу не читавши, какое-нибудь Португальское королевство или Швейцарский союз, не останавливаясь ни на одном слове, плавно, уверенно, ну точь-в-точь как по книжке читает! Фантазия и находчивость его были изумительны. В течение каких-нибудь пятнадцати минут он успеет наделить скромную Португалию таким множеством необыкновенных городов, удивительных рек и гор, грандиозных исторических событий, какого эта счастливая страна не будет в силах вместить в течение ещё многих грядущих столетий, даже если бы ей удалось в самом скором времени включить в свои пределы не только Испанию с Балеарскими островами, но и соседнюю Францию. Он с великодушною щедростью валил в неё без разбора все сколько-нибудь подходяще звучавшие имена больной нашей стенной ландкарты, не стесняясь частями света и другими подобными предрассудками.
— Порторико, значительный портовый город при устье реки Аранжуэц, с 375000 жителей, — громко и храбро импровизирует он, — славен своими многочисленными табачными фабриками и всесветною торговлею сельдью. Близ него находится великолепный летний дворец португальских королей, построенный в пятнадцатом веке королём Альфонсом двенадцатым.
Иван Семёныч не успевает хорошенько вслушаться и сообразить, а уж певучий поток речи, звенящий очень правдоподобными окончаниями и нисколько не невероятными статистическими и историческими подробностями, смело проносится далее, не давая опомниться ни классу, готовому разразиться общим неудержимым хохотом, ни недоумевающему географу.
— Фернамбуко, в провинции того же имени, в 1734 году здесь была одержана блестящая победа над соединёнными силами испанцев и французов храбрым португальским генералом Гонзалесом. В окрестностях его славные ещё в древности богатые ломки мрамора, — отчаянно продолжает Саквин, не спуская с подозрительно вслушивающегося наставника ясных, как небесная лазурь, голубых очей.
Истощив запас удержавшихся в памяти имён, всяких Фернамбуко и Порторико, он беззастенчиво пускает им вдогонку летучие плоды собственного вдохновения.
— Харатойя, славная своим древним монастырём, — вытягивает он нараспев. — В день святого Иеронима в монастырь этот собирается до 200000 богомольцев. Из гавани его вывозится на 3 миллиона 540 тысяч апельсинов и лимонов, так как окрестности его знамениты своими садами и виноградниками.
Ивану Семёнычу все эти подробности начинают казаться настолько интересными и характерными для португальского королевства, что он сам незаметно увлекается ими и поддакивает наглому вранью Саквина одобрительными кивками головы. И вот при общем, непостижимом для Ивана Семёныча хохоте класса, он с благодарным чувством ставит Саквину в классном журнале тщательно закруглённое пять; а шельма Саквин, расшаркнувшись перед ним с почтительным смирением, как ни в чём не бывало, и с самою умною физиономиею, чтобы не возмущать сочинительских нервов Ивана Семёныча, на цыпочках возвращается на своё место, к великой досаде Беловодова, который добросовестно зубрил весь вечер географию и едва заслужил от Ивана Семёныча всего тройку за то, что его неуклюжий и тяжеловесный язык, не изощрившийся в искусстве дерзкого вранья, два раза спотыкался перед мудрёными чужеземными названиями.
Подражателей у Саквина было достаточно, но некоторые из них до того неблагоразумно пересаливали, что вразумляли нелепостью своих ответов даже Ивана Семёныча, а у других не хватало пороху ни быструю и правдоподобную выдумку.
Чаще всего пускался по соблазнительным стопам Саквина в погоню за ничего не стоящими пятёрками такой же бойкий на язык и смелый духом, маленький, чёрненький Абрамович. Но после нескольких удачных уловок он разбаловался уж чересчур, и в один прекрасный день в излишнем уповании на сочинительскую рассеянность Ивана Семёныча стал перечислять ему мелкие государства германского союза с такою смелостью изобретения, которая поразила даже малосведущее ухо нашего географа. Когда после различных Зондербургов, Ангальт-Фридрихштадтов и прочих сколько-нибудь приличных и правдоподобных немецких именований у него посыпались, ради оживления подрёмывающего класса, Зильбер-Грош-Сикингенские и Цукерброд-Нассауские герцогства, и напоследок даже владетельное княжество Колбас-Детмольское, то калмыцкие глазки вечно безмолвного Ивана Семёныча загорелись таким невыразимо гневным огнём, что вот-вот, думали мы, разразится в классе ещё не бывалая у нас буря.
Однако Иван Семёныч выдержал себя и тут, и не сказал ни слова. Он только быстро направился к кафедре и, раскрыв классный журнал, судорожною рукою водрузил Абрамовичу длиннейшую единицу.
Черноглазый Абрамович не унялся. В субботу на последнем уроке, когда, по наблюдениям класса, Иван Семёныч являлся особенно добрым и когда счастливо сходили с рук самые отчаянные выдумки даже неопытным новичкам саквинской профессии, Абрамович держал пари с Якимовым на шесть казённых булок к чаю, что он вместо урока географии прочтёт Ивану Семёнычу «Отче наш», и что Иван Семёныч поставил ему за это четыре. В пари поддержали мазу Ярунов и ещё несколько товарищей, так что в случае удачи Абрамовичу приходилось бы чуть не целый месяц есть за чаем двойные порции булок.
Наступила суббота, и наступила последняя субботняя лекция. Даже самые суровые и исполнительные учителя чувствовали в этот знаменательный час, которым замыкалась рабочая неделя, радостное предвкушение давно желанного отдыха после тяготы шести сплошных учебных дней, и невольно впадали в некоторые малодушные поблажки нашему брату. Даже у наводившего на всех ужас «латинского учителя» Лиханова смягчалось в этот торжественный час всеобщего отпуска его безжалостное латинское сердце, единицы как-то невольно заменялись двойками, и кое-где появлялись даже непривычные его перстам четвёрки.
На обленившееся и незлобивое сердце Ивана Семёныча последний субботний урок производил совершенно расквашивающее действие. Он впадал в умилённое состояние, как будто готов был сейчас же исповедовать громогласно всю гимназию: ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром! И всегда-то он держался теории безмолвного всепрощения и непротивления злу, а уж в эту минуту он, кажется, перенёс бы молча неведомо что.
Абрамович не выходил, однако. Сначала пустили хорошего ученика Терновского, который самым честным и обстоятельным образом познакомил Ивана Семёновича с географией Апеннинского полуострова. После него вызвался Абрамович.
Иван Семёныч ощетинился, как ёж, когда увидел своего недавнего обидчика. У него уши стали на макушке, и чёрные мышиные глазки его растерянно бегали по всем углам. Он стал старательно вслушиваться в слова Абрамовича, силясь поймать его на чём-нибудь с помощью только что выслушанного ответа Терновского. Но Абрамович, как нарочно, вызубрил нынче урок лучше всякого первого ученика. Он с такою почтенною серьёзностью и вместе с такою непринуждённою беглостью рапортовал о великом герцогстве Тосканском, о Парме, о Модене, о Папской области и республике Сан-Марино, что мало-помалу встревоженно насторожившееся лицо Ивана Семёныча начало принимать свой обычный доверчивый вид. Глазки подёрнулись лениво-доброю влагою и устремлялись всё чаще и чаще к небесным высям, а пальцы принимались за свою обычную мирную работу катанья бумажных шариков.
Речь Абрамовича журчала, как усыпляющий рокот ручья, безостановочно, плавно, однообразно, постепенно; однако, понижаясь тоном и ускоряя темп, так что даже нам, вонзившимся в рот Абрамовича и глазами, и ушами, уже не совсем становились ясны отдельные слова.
И вдруг мы слышим — и не верим тому, что слышим.
Только что прозвучало в наших ушах: «Лоретто — в нём находится дом Богоматери, чудесно перенесённый сюда из Палестины», — и вслед за этим, словно самое естественное дальнейшее продолжение описания этого священного города: «Отче наш, иже еси на небесех!» — Тем же голосом, в том же темпе, словно ни на волос не отступая от географического урока, всё «Отче наш», со всеми семью прошениями и славословием, от доски до доски, до «во веки веков. Аминь!»
И прежде, чем мы очнулись от изумления, прежде, чем замечтавшийся Иван Семёнович успел переварить в своём неповоротливом мозгу смысл этих механически долетавших до него странных речений, уже опять безостановочным потоком, будто кроме них и прежде ничего не было и быть не могло, звенят самые неподдельные географические термины и самые несомненные итальянские имена: «Сорренто, родина поэта-изгнанника Торквато Тассо, некогда воспетая им. Гаэта, главная твердыня Неаполитанского королевства со стороны моря».
