Гор Видал - Вице-президент Бэрр
Я тогда очень сомневался в правдивости Гамильтона. Позже я обнаружил, что он говорил правду. В таких вещах он всегда был правдив. В отличие от Джефферсона Гамильтон никогда не лгал, когда речь шла о делах; лгал он, только когда речь шла о людях.
— Мне кажется, — я соображал на ходу, что сказать дальше, — если Джефферсон так легко идет на это, вы и дальше поддерживайте в нем интерес…
— К сожалению, он только что открыл для себя народ. Быдло привлекает его. Он готов всех уравнять. И не потому, что питает такую большую любовь к его величеству народу, а потому, что он демагог и думает, что легче всего поднять народ против нас с президентом, обозвав нас «монархистами». Но если он преуспеет, я ему не завидую. Без Вашингтона нет Соединенных Штатов. Без Соединенных Штатов нет Джефферсона. Он не ведает, что творит.
Я нашел единственное возражение:
— Нельзя недооценивать усердие Джефферсона, ведь он фанатически следует своим принципам…
— Принципам! Почитали бы, какое письмо он недавно написал одному своему парижскому другу.
(В те времена лучшим способом широкой огласки была частная переписка, а не газеты. Мы писали шифром, а письма все равно перехватывали и расшифровывали. Гамильтон и Джефферсон тратили уйму времени, читая частную переписку друг друга).
— В одном письме Джефферсон советует некоему мистеру Шорту положить деньги в Банк. В тот самый Банк, который Джефферсон публично называет угрозой для республики! Поистине двуликий Янус! Вы знаете, почему он так хочет войны в Европе? Потому что война поднимет цену на пшеницу, а он ее выращивает. И еще он дал указания управляющему на ферме посеять коноплю, хлопок и лен, чтобы получать большие барыши у себя дома, когда в Европе начнется война. Вот так-то Джефферсон способствует войне, которая — он эдак и выразился — «поможет промышленности в Америке»!
Не знаю, есть ли тут доля правды. Однако примечательно, что сам Гамильтон в это верил. Ну и фанатики! Хотя я считаю Гамильтона более благородным из них двоих. Он, без сомнения, более реалистически относился к жизни. Выучившись коммерции у евреев в Вест-Индии, он понимал значение денег и торговли, как никто в то время, за исключением Галлатэна. Сам Гамильтон был, вероятно, честен, хотя и окружил себя ворами, вроде его близкого друга, помощника министра финансов Уильяма Дуэра. Гамильтон не мешал Дуэру продавать секреты казны спекулянтам, пока тот не сел в тюрьму. А в общем, Гамильтон плохо разбирался в людях. Он жил в миро теорий. Этим он отличался от Джефферсона, который, хоть как будто и не от мира сего, понимал человеческую натуру лучше, чем кто-либо из известных мне политических деятелей. Если бы из них двоих склеить одного, нами правил бы король-философ, эдакий Платон, а я бы куда раньше отправился в Мексику, в мои Сиракузы!
О чем мы еще говорили — не помню. Гамильтону отчаянно нужны были голоса в сенате, особенно сейчас, когда он потерял Скайлера. Он рассчитывал, что я буду нейтрален и разумен на предстоящих сессиях. Мы надолго оказались союзниками.
Выходя из «дворца», я в дверях столкнулся с Адамсом, которого за глаза называли Его Округлость. Толстый, шарообразный, бестактный, с носом, как клюв попугая, с холодным пронзительным взглядом, он был внушителен, хоть и комичен, и славился своими нелепыми оговорками: в бытность президентом, выступая перед враждебным республиканским конгрессом, он сказал, например, что имел честь был представленным английскому королю. Людей он не понимал, но в идеях разбирался прекрасно.
Когда мы ждали карету (таков уж претенциозный ритуал Филадельфии: несмотря на небольшие расстояния, здесь все держали свой выезд или нанимали кареты, чтобы доехать от Зала конгресса до «дворца», до меблированных комнат), Адамс сказал:
— Вашу семью чтут в Новой Англии, сенатор. — Типичный Адамс! — Ваш дедушка, Джонатан Эдвардс, как бы воспитал наш дух.
— Значит, и я неплохо понимаю Новую Англию.
Несмотря на всю прямолинейность, Адамс в отличие от Джефферсона не чуждался иронии.
— О, еще бы. Ведь вы сверстник мистера Гамильтона. Я видел, как вы с ним сейчас разговаривали.
— Да, мы почти ровесники. Но и только.
— Фракция! Здесь прямо-таки воняет политическим фракционизмом!
Это услышал проходивший мимо Фишер Эймс, рискнувший демократически пуститься домой пешком.
— Кое-кому, — бросил на ходу Эймс, — эта вонь кажется ароматом роз.
К Адамсу подошла жена, которая всегда была со мной любезна. Она говорила о Гамильтоне не без симпатии.
— Мне хочется опекать его, быть ему матерью.
Вид у миссис Адамс был далеко не материнский.
— Зато у меня нет ни малейшего желания заменить ему отца, да и кого заменять-то! — На Адамса явно повлиял пуританизм моего дедушки. Джон Адамс вообще не был похож на нашего современника — пережиток старой Новой Англии, гневный бог, полный мыслей о вездесущем грехе и страшных карах. Правда, ум Адамса, несмотря на шоры, отличался глубиной. То, что он знал, он знал хорошо. К сожалению, то, чего он не знал, он считал несуществующим.
Незаконнорожденность Гамильтона раздражала Адамса еще до того, как начались раздоры. Миссис Адамс укоряла супруга. Но Адамс уже сел на своего конька:
— Придет время, и мир еще раскусит этого молодого человека, которого ты хочешь по-матерински опекать, и поймет, что он — сирота от природы.
— Смилуйся, Джон!
— Я просто размышляю. Гамильтону необходимы отцы и матери, он жаждет их и приобретает на ходу. Президент не усыновлял его, он сам сделал президента своим приемным отцом. Он привязывался к людям старше его с детства, с тех самых пор, как стал сиротой, парией в респектабельном обществе, которое отвергло его, и недаром. Сенатор Бэрр, мир жесток, но справедлив.
Подъехала карета вице-президента, жестоко, но справедливо обдав нас грязью.
Когда лакей сошел с облучка, Адамс повернулся ко мне и сказал:
— Полагаю, сэр, что от вашего участия сессия конгресса только выиграет.
— Так же, сэр, как и от того, что вы председательствуете в нашей палате.
Ледяной взгляд широко раскрытых глаз вонзился мне в лицо.
— Боюсь, что этот конгресс будет не лучше первого — разгул фракционизма. Боюсь и тех его членов, которые слишком привязаны к злостной Французской революции.
— Что до меня, то я боюсь воякой чрезмерной привязанности.
Адамс пропустил мимо ушей эту двусмысленность.
— Нам угрожает правительство профессиональных чиновников…
— Поехали, Джон. — Миссис Адамс заторопилась, засмущалась.
Но Адамса не так-то легко было остановить.
— …партийных бюрократов, а не государственных деятелей.
— Иногда трудно провести грань.
— Мне — не трудно.
Миссис Адамс с силой потянула своего супруга за руку, пытаясь втащить его в карету.
— Можете ли вы заметить перемену с самого начала, мистер Адамс? И понять, к лучшему она или нет?
— Когда не к лучшему…
Но миссис Адамс и лакей силой затолкали вице-президента в карету. Лакей захлопнул дверцу кареты, и последнее слово осталось за мной.
— Новые обстоятельства, мистер Адамс, требуют новых людей и новых идей.
Карета рванула с места. Я услышал, как Адамс раздраженно говорит жене:
— Ишь, какой гладкий!
Мне стало немного не по себе. Ведь он сказал правду. Я потолстел от всех этих вечеринок. И дал себе слово завтра же начать новую жизнь.
Пока я ждал кареты, подошел Джеймс Монро. Он слышал конец разговора и скорчил гримасу:
— Эти старые тори — сильные враги.
— Так надо поскорее их убрать! — Я неожиданно приобретал союзника.
— А возможно это? Без кровопролития?
— Возможно и нужно, иначе мы сваляем дурака.
— Вы что, пророк?
— Нет, сэр, просто я вижу, с кем имею дело. Они не верят народу. Нам потребуется лишь довести до сведения народа, с каким презрением к нему относятся его хозяева, а дальше уж дело за ним.
Я сел в наемную карету.
— Вы с Джефферсоном? — крикнул Монро мне вслед.
— В таком-то деле кто же из республиканцев не с ним? — На этой двусмысленной, как сказал бы Гамильтон, фразе мы и расстались с Монро, а он все кричал мне вслед, чтобы я опасался «шулеров» — филадельфийских торговцев. На ступенях «дворца» Вашингтона я сделал первые шаги к президентству.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В то утро полковник Бэрр был в веселом расположении духа из-за газетного отчета о недавнем выступлении Генри Клея в сенате.
— Думаю, оконные стекла дрожали, когда мистер Клей низвергал Эндрю Джексона. Затем он повернулся к председательствующему вице-президенту. Взывал, чтобы тот привел в чувство своего друга президента. Вот, послушайте: «Умолите его остановиться… — Бэрр чудесно передал гнусавость Клея. — …остановиться и понять, что есть предел человеческому терпению и нельзя доводить до безумия и отчаяния храбрый, щедрый и патриотический народ».
