Шмелёв Петрович - Сильвестр
А советникам победоносного царя, попу Сильвестру и ближним приятелям его, всё мало! Жмут и дальше на самодержца российского: время-де наше пришло, отдохнула Русь, сил набралась в тишине и единении народном — пора начинать новую, последнюю войну, против последнего разбойничьего гнезда на границах российских, царства Крымского! Сколько ж можно быть царям московским холопами крымского хана — ведомого всему миру вора и погубителя народов христианских? Сколько ж можно истощать и простое всенародство российское, и лучших людей, и землю нашу, и святые монастыри ради ежегодной дани и поминок хану и всей алчной его родне? И терпеть что ни год набеги диких орд его чуть не до самой Москвы, и грабёж их, и смертоубийство, и сокрушаться о толпах пленников русских, уводимых на аркане в неволю бусурманскую? Ополчайся, царь, на последнего своего врага! За тебя Бог, за тебя люди твоя. За тебя горе и слёзы всех сирот, и вдов, и матерей земли твоей многострадальной, что триста лет не имела покоя от проклятых тех варваров, не знавших жалости никогда и ни к кому.
— Пора, пора, государь! — убеждал царя неугомонный поп. — Наши люди уже узнали дорогу в Крым — и полем, и морем. И дорога та оказалась не так уж и страшна. Дьяк вон Ржевский со своими молодцами мало что не до Бахчисарая дошёл! И, сам знаешь, было бы наших чуть поболе — не только Ислам-Кермень да Очаков, но и сам ханский юрт ему бы, Девлет-Гирею-царю, не удержать… А какой разгром им, поганым, князь Дмитрий Иванович Вишневецкий[67] учинил! А сколько с ним было казаков его? Сказать — и не поверит никто! Известно, воровать, да мучительствовать, да мирных людей грабить — на это они, злодеи крымские, мастера. А против воинского строя да боя огненного — где они, храбрецы? Ищи ветра в поле!.. А теперь, государь, и вовсе время удобное: в Крыму голод, и мор, и резня междоусобная. И воеводы твои говорят, что хану теперь и десять тысяч войска против тебя не собрать. А ты и двести тысяч можешь выставить, и триста, коли будет в том нужда…
— Ишь развоевался, святой отец! И откуда только в тебе такая прыть? — усмехался в ответ царь. — Послушать тебя: сели на коней, свистнули, и айда! Двести тысяч, триста тысяч… А сколько из них хотя бы до Перекопи дойдёт, не говоря уж про Бахчисарай? Сколько дорогой от безводья да бескормицы перемрут, да коней поморят, да пушек потопят в том же Сиваше?
— А разве я тебя прямо сей же час в Крым зову? — не сдавался упрямый поп. — Понятно, надо подготовиться. Дело великое! Страшное дело: либо им, разбойникам, конец, либо тебе. Но со Швецией у тебя, слава Богу, мир, и с Ливонией, и с Литвою мир — так почему ж не стянуть всё войско, что у тебя есть, к Дону и Днепру, и суда там построить, и припас всякий собрать; и заставами крепкими и станицами удалых казаков твоих дорогу в Крым оборонить? Далеко, государь, это не значит, что не дойдёшь! Надо только обувку покрепше, да харчей за спину поболе, да дорога чтоб знакомая была… Да ещё лоб свой не забудь перед походом перекрестить.
— Хватит, поп! — терял терпение царь. — Не серди меня. Что ты понимаешь в воинских делах? Знай свою Псалтырь, а в такие дела мешаться тебе не след. Оставь их тем, кому по службе своей надлежит о том рассуждать… Ну, завоюем мы Крым, а дальше что? Думаешь, султан турецкий позволит тому делу сбыться, не вступится за холопа своего? А как я с ним, султаном, буду воевать? Ты подумал о том?
— Подумал, государь! — не отступался от своего бесстрашный протопоп. — Одному тебе, ясное дело, с султаном не совладать. Да ведь ты не один! Доколе ж всем вам, государям христианским, терпеть разбой и притеснения его? Уж и до Вены дошёл! Заключи союз с императором, и с польским королём, и с иными христианскими властителями, чтобы стоять вам всем против султана заодин… Всем вам угроза! Всем вам гибель идёт от него…
— И опять, отче, одни лишь мечтания твои. Пустое говоришь! Не пойдут они на союз.
— Да как же не пойдут? А зачем тогда император присылал своё посольство к тебе? А о чём больше всего толкуют паны радные, когда Сигизмунд Август шлёт их сюда, к твоему царскому величеству?
— Император больше всего хлопочет, чтобы нам веру нашу переменить, папу римского на шею себе посадить. А паны радные всё Смоленск назад требуют да мне грубят, царский титул за мной признать не хотят…
— А ты их обмани! Императору посули просьбу его после победы над султаном всемилостивейше рассмотреть и дело на то мало-помалу подвигать. Мол, дело то великое, враз его не решить! Пятьсот лет наша церковь была сама по себе. Мы-де не зарекаемся от воссоединения духовного всех братьев наших во Христе, но спешить с этим нельзя: то дело надо делать постепенно, чтобы народ наш православный не взволновался, чтобы не было нам и державе нашей порухи ни в чём… Замотаем, государь! То да сё, да пятое, да десятое — император и сам умается, и отстанет от нас… А с панами и того легче. Сколько уж поколений подряд ханы крымские разоряют их и жгут! И сколько уж слёз пролила Речь Посполитая в бессилии своём… И им Смоленск пообещай! Не сейчас, конечно, нет, а потом, после победы нашей вместе над ханом крымским. А уж после победы там видно будет, что и как…
— Ах, сладко поёшь, лукавый поп! Заслушаешься! Да кабы всё так просто было, как ты говоришь…
— Я не пою, государь… Я голос слышу! Голос Того, Кто послал меня к тебе тогда, во дни воцарения твоего. И этот голос говорит мне, что время твоё, государь, пришло. На тебе печать Бога, и спасение державы твоей в тебе. Ты, царь, будешь покорителем Крыма! И после тебя забудет Русская земля о всякой угрозе с Востока навсегда…
Воистину сладко пел благовещенский протопоп! И исполнены были высокой мудрости его слова… Но, увы! Быстро течёт время. И как говаривал некогда один древний мудрец, в одну и ту же реку нельзя вступить в другой раз. И Тот, Кто послал попа к царю тогда, десяток лет назад, был тот же. И сам поп мало в чём изменился с тех пор. Да царь был уже не тот.
С год как, а может, и больше того стали примечать ближние люди царские, что вновь будто бы начал тяготиться царь делами и сидением думным, и к молитвам вроде бы поостыл, и попа Сильвестра к себе в Верх, в покои свои, уже не так часто зовёт, и дома на Москве не сидит, всё скачет где-то по полям да угодьям охотничьим, и пирует там, и зверя бьёт, и бумаг себе никаких слать не велит. Да и царицу свою благоверную, государыню Анастасию Романовну, тоже вроде бы уже не так, как прежде, лелеет, а в опочивальню её похоже что и вовсе дорогу забыл.
И хотя по-прежнему блюдёт он, царь, обычай государственный, и с думою своею советуется по всем делам, и на пирах по-прежнему сидят к нему ближе всех лучшие люди земли Московской, чьи прародители служили ещё прародителям его, и послов иноземных принимают те, кому то по службе пристало, а только если прикинуть, кто теперь больше видит его царственный лик и слышит его царственное слово, то выходит оно всё не по-прежнему. То не поп, и не Алексей Адашев, и не Избранная Рада царя, а всё больше иные какие-то люди: вроде бы не случайные, нет, и тоже именитые, и тоже с заслугами, а всё ж таки для Москвы народ пока ещё легковесный, молодой и по доблестям своим отнюдь не из тех, кого привыкли люди московские видеть впереди.
Всё чаще и чаще теперь случалось так, что придёт поп Сильвестр в Большой царский дворец или Алексей Адашев принесёт царю на подпись какой-нибудь указ, а им ответ:
— Государя нет.
— Как так нет? Только вчера вечером был! Ещё и Заутреню сегодня поутру отстоял… Куда же он ускакал?
— Нам то неведомо. Сказано: на охоту. А куда — нам то не положено знать.
— Один уехал?
— Нет, не один.
— А кто с ним?
— Шиг-Алей-царь, да князь Михаила Темрюкович Черкасский, да боярин Василий Михайлович Захарьин, да боярин Алексей Данилович Басманов с сыном Фёдором, да князь Афанасий Вяземский, да иные ближние его люди…
— А когда обещался назад?
— И про то тоже не знаем ничего…
А царь был в это время уже далеко! Добро, коли на Лосиный остров подался или в Сокольники, а то мог и под Дмитров ускакать, и на Волок Ламский, а то и того дальше — в Александровскую слободу, на большую охоту, на много дней. И не скоро дождёшься его теперь назад! А самое досадное было то, что и не сказал никому ни слова, куда ускакал, на какой срок — ни попу, ни Адашеву, ни другому кому из Избранной Рады своей, а раньше такого не бывало никогда. Конечно, завтра же пришлёт нарочного с поручением доставить ему туда из дворца либо то, либо другое, что забыл второпях. Но дело-то ведь не в этом, дело в том, что не счёл он, государь великий, нужным объявить накануне волю свою государскую никому из советников своих… И то был тревожный знак!
Нет хозяина в доме-нет и жизни в нём никакой. И домашние его ползают как сонные мухи по стеклу, и всё валится у них из рук, и все дела в доме том стоят… А царю и горя мало! Знай пирует себе с приятелями своими в каком-нибудь теремке, спрятавшемся в глухом лесу, и бражничает, и песни поёт, и в бубен звенит, и скоморохов потчует, и девок красных ласкою своею дарит. Благо при каждом таком теремке на случай приезда высоких гостей всегда было готово все: и ватага весёлых скоморохов, и гусляры, и девки румяные, кровь с молоком, на ласку отзывчивые. А чем да и как они все там жили, когда не было гостей, — про то неведомо было никому.
