Томас Фланаган - Год французов
— Слышал бы он, как ты надо мной насмехаешься, и тебе б от его кнута досталось!
— Да разве ж я насмехаюсь? Ничуть. Ей-богу, ты самая красивая женщина в Мейо, прекрасная уже не девичьей, но женской цветущей красой.
— Тебе не след так говорить с замужней женщиной. Что-то, пока я в девушках ходила, ты на меня и внимания не обращал. Я, бывало, стою с подружками у стены на кухне, а ты свои поэмы да песни горланишь.
— Не так все было, Кейт. Я от тебя глаз оторвать не мог, только робел да твоего отца боялся, оттого и слова сказать не смел. А ты словно пламя в ночи.
— Недаром говорят, что поэт со всякой женщиной удачи попытает.
— Ох, Кейт, — вздохнул Мак-Карти, облокотившись на борт коляски. — Ну и греховные же помыслы ты в мужчине вызываешь: такой прекрасный августовский день, ты — рядом в коляске.
Чуть улыбнувшись, она встретила его взгляд, подбоченясь, держа другой рукой вожжи.
— Робел, говоришь? Да у тебя нахальства на двоих хватает, стоишь средь бела дня, обольщаешь почтенную замужнюю женщину.
— Я стою, я прямо хмелею от одного вида твоего, от глаз, губ, волос, а ты — «обольщаешь». Не научили тебя, видно, в школе правильно по-английски говорить.
— Как бы там ни было, а я уже вдосталь наговорилась, — резко сказала она и вдруг перешла на ирландский: — Ты, Мак-Карти, что драный пес, да и лицом не вышел.
— Ну вот, теперь я слышу речи, достойные тебя. Если мы сейчас оба по-ирландски друг друга поносить начнем, неизвестно, чем кончим. Уж на родном-то языке мне красноречия не занимать.
— Как же, наслышана, — усмехнулась Кейт, — со служанками да крестьянскими дочками ты общий язык быстро находишь.
— Сколько ж огня в твоей пышной груди, сколько страсти в стройной фигурке! Как же ты, Кейт Махони, должно быть, любуешься собой!
— Кейт Купер, — поправила его та. — Я — женщина замужняя.
Коляска покатила по дороге. Мак-Карти долго провожал ее взглядом. Надо же, экое счастье привалило этому недомерку капитану. Чтоб она ни делала: выгребала ли золу из камина, стригла ли ногти, носила ли воду крестьянам в поле, всякий, кто увидит, равнодушным не останется. Долгие часы после встречи с ней чувствовал он себя грубым, неотесанным мужланом, а в голове роились строки не написанных еще любовных стихов.
Потом он долго разговаривал с пареньком, тот с год занимался в его школе и по сей день величал «учителем». Они сидели на развалинах какой-то стены, и Мак-Карти читал мальчику смешные стихи, загадывал загадки.
— Что без ног, а по воде ходит?
— Корабль. Верно, учитель?
— Верно. — Мак-Карти взглянул в сторону бухты — сейчас за холмами ее не видно. — Ты эту загадку раньше знал. И все ученье твое дальше загадок не пошло.
В тот же день он повстречал Брид Мак-Кафферти, старуху провидицу.
— Идут могутные воины из Франции, — пророчествовала она, — близок день свободы Гэльского народа.
— Эх, мать, опять ты за старое. Придумала б для поэта что другое. Ведь мы сами то же самое твердили уж сколько лет, а французов нет как нет!
— Где ж корабли? Те, что без ног, а по воде ходят.
— Не выдумки это, Оуэн Мак-Карти. Вижу корабли ясно, как тебя сейчас.
— Треплют-треплют языком повсюду, вот кто, глядишь, и поверит.
Старуха усмехнулась. Во рту ни одного зуба. Лицо — ровно печеное яблоко.
— Идут корабли под большими белыми парусами, и мечи блестят холодным лунным блеском.
— Скоро у меня задница заблестит, — хмыкнул Мак-Карти, — а луну лучше оставь поэтам.
Старухе понравилось, она затрясла головой.
— Ты лучше скажи, — продолжал Мак-Карти, — не было ли такого видения: сидит себе бедный Оуэн Мак-Карти в чистой, удобной школе где-нибудь в центре страны, вокруг послушные ученики, на нем самом — новый сюртук.
— Куда тебе, бродяге. Ты кончишь на виселице. Неужто никто тебе этого не говорил?
— Бабушка говорила. Она у меня тоже, как и некоторые, провидицей была.
— Я еще во младенчестве могу определить, — продолжала старуха. — Если есть на шее красная перевязочка — жди петли.
— Да, с тобой не соскучишься. Все-то тебе виселицы да мечи мерещатся.
Он старался сохранить в памяти эти края: топи и холмы; разбросанные деревеньки и одинокие лачуги; крестьяне и пастухи в тесных тавернах; застенчивые босоногие девушки; пенье птиц, порхающих в высокой траве и меж деревьев; тучные хлеба под палящим солнцем; неспешные воды залива. Меж проселочных дорог вьются, сходятся и расходятся стежки-дорожки, манят на праздные прогулки; воздух напоен ароматами. Над головой — бездонное небо, голубое-голубое, лишь местами тронутое облачками.
Вечером двадцать первого, возвращаясь пешком в Киллалу, повстречал он на пути спаленные хижины, одну, другую: сгоревшие дотла крыши, обугленные стены. Ко второй он подошел, ощупал шершавую стену — рука сразу почернела от сажи. Он позвал. Но никто не откликнулся.
Лишь дойдя до Киллалы и заглянув к «Волкодаву», узнал он о случившемся.
— Это дело рук тайролийских йоменов, — объяснил Тейдх Демпси, один из дружков Дугана. — Семей тридцать, а то и больше без крова остались, точно беглецы с Севера, что в свое время от оранжистов спасались.
— А знает кто, цел ли дом Джуди Конлон? И школа.
— В Угодья они и не заглянули, — сказал Демпси. — Они разделились на роты и пошли кто куда, а до Угодий не добрались.
— Какой же Купер дурак! — воскликнул Мак-Карти. — Ох, какой дурак!
— Видел бы ты его во главе своего воинства, дураком бы не назвал: в красном мундире, при шпаге, музыканты «Лиллибулеро» играют.
Мак-Карти попросил виски, залпом выпил, взял еще. Ну, теперь в Киллале разгорится кровавая война.
— А видел бы ты протестантского священника, — вступил Деннис Клэнси. — Тот едва штаны на ночную рубашку успел натянуть. Выскочил, хвать Купера за руку, умоляет йоменов отозвать. А на холмах уж пожарища, ровно маяки.
— Толку от попа никакого, — сказал Мак-Карти, — но все одно: порядочно поступил.
— Э, да все эти протестанты — сволочи, — отмахнулся Демпси. — Будто сам, Оуэн, не знаешь. Случайно, думаешь, все йомены — протестанты? У кого мы под пятой, как не у них?! А ведь они у нас в стране гости незваные, это все равно что к нам бы русские заявились.
— Много ты о русских знаешь! — возразил Мак-Карти. — А вот о господине Фолкинере, который тебе два года позволяет ренту не платить, скидку на твою немочь делает, забывать не след.
— Сколько раз говорил, всякие протестанты есть: и хорошие, и плохие, — заговорил Майкл Бинчи. Скучные слова, вымученные, пустое сотрясание воздуха.
— Да, очень хорошие, вот мы и убедились, — подхватил Демпси. — Что ж, отплатим тем же.
От Керри до Мейо — таверн тридцать, почти в каждой деревне. И из одной в другую кочуют такие вот грошовые, затертые от употребления лозунги. Не чета вечно новым, неповторимой золотой и серебряной чеканки поэтическим образам.
Напевая, он вломился в дом и рухнул на стол.
— Что такое? — вскинулась на постели Джуди Конлон. — В чем дело?
— Беднягу Оуэна мутит, понимаешь, Джуди, мутит.
— Кабы мутило — не пел бы. Где только тебя носило? Тут по всей Киллале протестанты зверствовали, все окрест пожгли, людей поубивали, дома разграбили. Ей-богу, я было сейчас тебя за йомена приняла.
— Там такое поганое виски, я, наверное, отравился. До смерти. Видел я, как от дрянного виски дохнут.
— И что ж, тебе один стакан отравы поднесли или два?
— Ты меня лучше пожалей, Джуди, видишь, в каком я бедственном положении. — Он сел, уронив голову на руки.
— Ишь, пожалей тебя! Шляешься неделями напролет бог знает где.
— Нет, я бывал только в порядочных домах. Ходил-бродил, тому поклонюсь, с этим поздороваюсь. — Он поднял голову и увидел листы бумаги на столе. — Оуэн Мак-Карти созерцает плоды своего труда, — изрек он.
— Давай-ка я тебя в постель уложу. — Джуди подошла к нему, обняла за плечи.
Поднявшись, он нетвердой рукой погладил ее по груди, но она решительно смахнула его руку.
— Никаких нежностей! Раз так нализался. Спать ко мне идешь, а в голове небось другие бабы.
— Никаких других, — пробормотал он и повалился на постель, разом забыв о ней. — Никаких других. Ох, плохо бедняжке Оуэну!
Но наутро голова прояснилась, и он был в духе. Выпил несколько кружек воды, ополоснул лицо. Жаркое солнце уже разгоняло утреннюю дымку. Далеко за холмами, защищавшими селение от ветров с Атлантики, раскинулась серой гладью бухта, а за ней, на самом горизонте, вырисовывались три корабля. Они шли на всех парусах.
Усадьба Томаса Трейси стояла на холме при дороге на Балликасл. Хозяин сидел за завтраком, перед ним лежало письмо, написанное решительным, хотя и витиеватым почерком, адресовалось оно дочери Элен и пришло от Джона Мура из Баллинтаббера.
