Валентин Костылев - Кузьма Минин
Худенький, русобородый юноша вышел на середину избы. Сделал низкий поклон.
— Бью челом земским людям! Вот я здесь перед вами, Лопата-Пожарский… И клянусь послужить я народу, сколько сил хватит, нелицеприятно!
Раздались голоса:
— Бывал ли в боях-то? (На сомнения навел невзрачный вид.)
— Как не бывать! Воевал я и с латинскими полками… Под Волоколамском и в иных подмосковных местах… И не однажды.
Вмешался Кузьма:
— Честное имя — надежная порука… Низко кланяемся тебе, князь! Веди воинов в Ярославль… Изгони злодеев! Не посрами имени брата своего!
Великопостной тишине наступил конец. Заскрипели сани, зазвенели песни, раздались шутки, перебранки снаряжавшихся в путь ратников.
Выступил Лопата-Пожарский со своим войском в путь ночью.
Дмитрий Михайлович и Кузьма распростились с ним на середине Волги:
— Добрый путь! Не робей, брат, бейся до конца, — сказал Пожарский.
Рать Лопаты-Пожарского составлена была из опытных нижегородских, дорогобужских и верейских бойцов.
При расставании Минин пообещал, как только «придет Казань» и явятся гонцы, посланные под Суздаль, Владимир и Юрьев-Польский, так и все ополчение тронется в путь.
Мороз крепчал. Люди жались друг к другу. Взволнованные выходили ратники из Нижнего. Прощай, тепло! Прощай, уют! Прощайте, братья ополченцы! Что-то будет впереди?
Вскоре после ухода князя Лопаты вернулся Пахомов. Он оповестил нижегородцев о мученической смерти Гермогена. Бояре требовали у патриарха по наущению панов, чтобы он послал грамоту нижегородцам, запрещающую ополчаться против короля. Гермоген с негодованием ответил:
— Да будут благословенны идущие на очищение Московского государства, а вы, окаянные изменники, будьте прокляты!
Гермогену перестали давать пищу. Девятнадцатого февраля он умер голодной смертью в кремлевском подземелье.
Паны, московские бояре, Заруцкий и Трубецкой вознегодовали при известии, что на берегах Волги поднимают восстание в защиту Москвы «нижегородские мужики». Минин и Пожарский объявлены мятежниками.
Дорога через Суздаль и Владимир, по словам Пахомова, опасна для похода. Шайки поляков, шаткость тамошних служилых людей, даже духовенства, обнищание и голод — все это затруднит передвижение полков по этой дороге.
Рассказ Пахомова слушали на посаде с великим вниманием. Пожарский поблагодарил его, Минин выдал ему награду деньгами.
Жалко было Кузьме Гермогена, и он проливал вместе со всеми горючие слезы о замученном патриархе. Всюду слышались плач и проклятия королю и боярам. Во всех уголках Нижнего и старые и малые шептали молитвы о победе над врагом.
Минин верхом объезжал площади, базары и окраины, усердно призывая народ отомстить за мученическую смерть Гермогена. Он рассказывал об издевательствах панов над патриархом так хорошо, так живо, как будто он своими глазами это видел. Там, где он побывал, за оружие готовы были взяться даже древние старики и старухи. Слова Минина пробуждали в народе неслыханную злобу и жажду мщения.
В ополчение вступали все новые и новые толпы горожан.
V
Снаряжение войска близилось к концу. Пора было подумать и о выступлении. Но каким путем двинуться к Москве?
После донесения Пахомова нечего было и думать о походе через Владимир. Правда, в Съезжей избе, на сходе, князь Звенигородский упорно настаивал на суздальской дороге, говоря, что это кратчайший путь. Никакой опасности, мол, ополчению там не предвидится. Ему, воеводе, хорошо то известно. Да и троицкие власти не напрасно, мол, торопят; они тоже советуют — через Владимир. Воевода убеждал собравшихся не доверять гонцу Роману Пахомову. Со страха парень наговорил разных небылиц. Воеводу поддержал кое-кто из купцов.
Ему возразил Пожарский:
— Как можешь ты, Василий Андреевич, давать такой совет! Ужели неведомо тебе, что Просовецкий движется к Ярославлю? Вор Заруцкий умыслил отрезать нас от северных городов и Приморья… Горе нам, коли допустим это! Север и Заволжье — наша опора, в те места не проникла рука зорителей и не грабила народа. Надлежит твердой ногой стать в Ярославле, стянуть все силы туда, очистить от воров ближние ростовские и суздальские земли, наладить дружбу с Новгородом и шведами, дабы не грозили нам с тыла, и оттуда навалиться на Москву. Вот мой совет. Нам подлинно известно, что ляхам в Кремль подвезли продовольствие и усилили ратную часть. И хотя велика сила нашей любви к родине, но не надо хулить и военную силу поляков. Не раз я бился с ними и скажу: на бранном поле нам не легко будет бороться с ними.
Пожарского поддержали воеводы Алябьев и Лысгорь-Соловцев, калужские воеводы Бегичев и Кондырев, Свиньин из Галича, стрелецкие сотники, казацкие атаманы, чувашский старшина Пуртас, татарский мурза Гиреев, черкасский атаман и другие. Они подтвердили, что польское войско сильно и особенно их конница.
Минин сидел в конце стола, помалкивал, не вмешиваясь в спор военачальников.
Но вот спросили и его, что он думает. Поднялся со скамьи, поклонился и тихо сказал он: «Кормить ратников на берегу Волги будет легче, нежели идя по опустошенной Владимирской дороге. Голод для войска страшнее всяких гусаров. Воины должны быть хорошо одеты и накормлены! Для того нужно пойти по нетронутой ворами дороге и стать в безопасном месте. Лучше Ярославля для сего ничего и не придумаешь».
Степенный, скромный вид и вразумительный голос Кузьмы тронул и знатных господ. «Дабы не унижать себя спорами да разговорами с мужичьем, и мы согласимся с Пожарским…»
Эти мысли Минин ясно читал в приветливо глядевших на него глазах бар.
Итак, решено: Ярославль! Выйти из Нижнего, подождав Биркина. Если же он к середине марта не вернется из Казани, то подняться, не ожидая его. На сходе высказывалось удивление, что от него до сих пор нет никаких вестей. Уж не приключилось ли чего с посольством в дороге? Живы ли послы?!
Опасен был город Курмыш.
— Доколе мы не изведем здесь у себя всех ненадежных людей, — говорил Пожарский, — дотоле нам нечего уходить из Нижнего. Курмышские дворяне и воевода кривят. Курмыш у нас в затылке — можно ли оставить его в руках ненадежных правителей?!
На сходе Пожарский громогласно бросил упрек князю Звенигородскому, что тот не может заставить курмышского воеводу Елагина покориться нижегородскому приговору. Елагин денег на ополчение не шлет, а собирает везде, елико возможно, и даже не в своем уезде, а в Нижегородском.
— Не пристало тебе, Василий Андреевич, допускать таковое бесчиние. Разве ты не воевода?!
На другой же день Пожарский от своего имени послал молодого стрельца Афоньку Муромцова и крестьянина Фильку Фебнева в Курмыш со следующей грамотой:
«По указу стольника и воеводы князя Дмитрия Михайловича Пожарского да дьяка Василия Юдина велено в Нижегородском уезде, в селе Княгинине и Шахманове, да и в Курмышском уезде в селе Мурашкине, да в селе в Лыскове, приехав, взять у приказных людей приходные книги, что с тех сел каких денежных доходов по окладу, и в селе Княгинине, и Мурашкине, и в Лыскове, и в Шахманове тамошних, и кабацких, и иных каких денежных доходов в сборе есть. И те все доходы выслать тех же сел со старосты и целовальники в Нижний Нове-град, дворянам и детям боярским и всяким служилым людям на жалованье. И для Земского совету быть в Нижнем Нове-граде старостам и целовальникам и лутчим людям; и велено им во всем слушати нижегородского указу, а платити всякие денежные доходы в Нижнем для московского походу ратным людям на жалованье. Кого тебе на Курмыше жаловать? А хотя и есть кого, и тебе Курмышом одним не оборонить Москвы. Знай же, господин, сам, что все городы согласились с Нижним, понизовые, и поморские, и Рязань, и всякие доходы посылают в Нижний Нове-град. А какое учинитца худо и взачнетца кровь твоею ссорою, и то все бог взыщет на тебе, и от Земского совету и здеся от бояр и ото всея земли отомчение приимешь. А которые деньги были в сборе в Мурашкинской, и в Лысковской, и в Шахмановской, и во Княгининской волости, и те деньги послать в Нижний Нове-град с целовальники и со крестьяны. А послали мы с сею описью нижегородского стрельца Афоньку Муромцова да Мурашкинской волости крестьянина Фильку Фебнева».
Курмышский воевода не внял приказу Пожарского, уклонился от помощи нижегородскому ополчению. Он был верным слугой московских бояр и тайным сообщником нижегородского воеводы князя Звенигородского.
Кузьма посоветовал Пожарскому:
— Смени! Предай сыску.
Пожарский опять собрал сход и просил согласия у земщины отстранить от службы курмышского воеводу, а на его место поставить воеводою нижегородского дворянина «из выбору» Дмитрия Савина Жедринского, верного и достойного слугу земского дела.
