Паулина Гейдж - Искушение богини
У Гизы, к северу от Мемфиса, они снова погрузились в носилки, и их понесли в глубь страны, через тощие поля и рощи вечнозеленых пальм к тому, что Тутмос назвал конечным доказательством божественного происхождения ее предков.
Толчки носилок уже больше не пугали ее, теперь она с нетерпением ждала, что же откроется ей вдали, ибо знала, что виденное ею до сих пор, а также то, что ей предстоит увидеть, важнее, чем все остальное в ее жизни. Она собиралась построить себе памятник, превосходящий все остальные, а пирамиды и храмы, которые она видела, еще разжигали и без того снедавшую ее жажду славы. Ее отец строил, и его отец до него, даже у ленивого Тутмоса загорались глаза, стоило ему завести речь о своем текущем проекте, и только она ничего не сделала до сих пор, лелея свое видение, свою честолюбивую мечту. Трясясь в носилках, она вспомнила свою долину, и ей снова почудилось присутствие судьбы, немой зов необработанных утесов. «Не зря же бог, мой отец, послал меня править этой землей», – вдруг подумала она, испытывая неистовое желание защищать. Все, виденное в пути, сделало ее любовь еще сильнее – любовь к земле и ее народу, веселому, жизнелюбивому народу Египта.
– Сядь и смотри, – окликнул ее Тутмос. – Перед тобой тройной венец Египта.
И вдруг они заполнили весь горизонт, три гигантские тени, такие белые, что у нее глаза заломило от их вида. Задолго до того, как носилки опустились на землю и она с колотящимся сердцем вышла из них, пирамиды безраздельно завладели не только ее взором, но и мыслями. Когда же наконец она сделала к ним первый шаг, то споткнулась и упала бы, если бы не проворство слуги, который поддержал ее за руку, – настолько она была зачарована. Прижавшись к разогретому на солнце песчанику, она выгнула шею и только потрясла головой, глядя на Тутмоса, не в силах вымолвить ни слова. Придя в себя, она двинулась вдоль каменной стены, не отрывая руки от камня и все время глядя вверх: ей хотелось обойти все три пирамиды кругом, но, обогнув первую, Хатшепсут оставила эту затею и вернулась к Тутмосу, изумленная.
– Не может быть, чтобы это построили люди! – сказала она. – Нет, это сами боги пришли сюда и воздвигли их ради вящей своей славы!
Ее восхищала их безупречная симметрия и то, как круто взбегала каждая сторона к вершине. Увиденные снизу, со дна плоского песчаного плато, они казались простыми и чистыми, острыми, как зубы Сета, самодостаточными и уверенными в собственном превосходстве.
– Нет, это творения человеческих рук, – ответил ей Тутмос. – Половину хенти многие тысячи рабов трудились здесь над усыпальницами для царей. В них покоятся Хуфу, Хафра и Менкаур. Пирамиды – достойное укрытие для их священных тел. Пойдем посмотрим еще на одно чудо.
И он повел ее на юг, на другую сторону пирамид, где она оказалась меж двух гигантских лап каменного льва.
– Это изображение царя Хафры, – пояснил Тутмос. – Он сторожит вход в свою усыпальницу. На его груди высечено могущественное заклинание. Он сам приказал вырезать свое изображение в утесе, который стоял тут от века, и теперь бдительно следит, готовый обрушить всю свою царственную львиную мощь на недостойного.
«А я достойна?» – затаив дыхание, подумала Хатшепсут, оробевшая и пригвожденная к месту величием гигантского тела и суровым выражением каменного лица, равного которому ей не доводилось видеть никогда. Долго еще не сходила она с места, а тень отшлифованных временем лап все росла, подползая по песку к молчаливым гробницам.
Она провела в Гизе весь день и большую часть вечера, карабкаясь по развалинам могил придворных, гуляя по широким аллеям, унимая взволнованную дрожь нервов, которые словно стремились вырваться из ее смуглого тела. Ее глаза оставались прикованными к трем гигантским могилам и их припавшему к земле стражу.
Тутмос следил за ней с наблюдательного поста на плоско-верхой скале: крохотная гибкая фигурка то появлялась, то исчезала вновь; словно мотылек в сумерках, мелькал светлый лоскуток юбки. Он знал ее мысли и чувства, ибо сам, увидев впервые сотворенные праотцами чудеса, ощутил, что ему брошен вызов, и усомнился, сможет ли должным образом ответить на него. Памятником его царствованию и достойным ответом богам стала война, но как Хатшепсут найдет выход? Он знал, что его дочь не оставит попыток, будет бороться и стремиться дать ответ, но в чем он будет заключаться, ему не дано было видеть. Наконец, когда она совсем растворилась в темноте, он послал за ней Кенамена, который нашел ее одиноко сидящей на лапе солнечного бога, уткнувшей подбородок в ладони и устремившей тревожные глаза в ночь.
– Как же можно тягаться с этим? – спросила она не столько у него, сколько у себя самой. – Как?
Ее вопрос остался без ответа. Солдат только поклонился, она устало соскользнула на землю и пошла за ним. Никогда раньше не случалось ей испытывать такой гордости за своих предков и такой глубокой душевной усталости. И опять, когда зажженные на лодке огни пробились сквозь пелену усталости к ее сознанию, все ее мечты, прежние и нынешние, нахлынули и придавили ее своим грузом к земле; чтобы забыть о них, она с несказанным удовольствием отдалась в руки рабыни, позволила смыть со своего тела песок и облачить себя в чистую одежду. Но когда Хатшепсут села на освещенной огнями палубе с кубком вина в руках, мечты вернулись, и девушка почувствовала в себе новую перемену, словно она, как змея, сбросила последнюю детскую кожу и та осталась лежать у ног Хафры, точно молчаливое приношение и залог будущих дел.
От Гизы до Гелиополя, истинного сердца Египта, было всего полдня пути, и они достигли города к полудню. Жрецы храма пришли на корабль и в знак приветствия на коленях проползли через всю палубу навстречу царственной паре, но фараон и его дочь не стали сходить на берег, ибо здесь, в храме солнца, Хатшепсут должна была получить свою первую корону. Пока жрецы целовали ей ноги, она сидела в своем низком кресле и отрешенно глядела поверх их голов на сверкающие городские башни. За ее спиной, на западном берегу, высились еще пирамиды; оттуда, где она сидела, казалось, будто они окружили ее голову, точно венец мощи и непобедимой власти. Когда сановники удалились, Тутмос пошел прилечь. Но Хатшепсут приказала передвинуть свое кресло так, чтобы ее взгляд был устремлен вниз по течению, в сторону Фив, и задумалась о своей судьбе.
Так просидела она до самого вечера, без еды и питья, и Тутмос решил ее не беспокоить. Ему вдруг захотелось поохотиться, и он, взяв лодку, отправился с Кенаменом и его помощниками на болота, а ее оставил на палубе, где она сидела неподвижно, и только ветерок шевелил подол ее белой юбки, а солнце припекало босые ноги и сложенные на коленях руки. Когда подали обед, фараон еще не вернулся, и она, торопливо поев одна, легла в постель, а среди ночи ее разбудили смех и глухие удары чего-то тяжелого о палубу – это ее отец возвращался с удачной охоты. Рассвет застал ее на палубе, где она снова сидела в своем кресле. Пришла рабыня и попросила ее вернуться в каюту – наступала пора готовиться к церемонии. Хатшепсут покорно пошла за ней, по-прежнему не говоря ни слова. Час спустя она снова появилась на палубе, вся в белом, с непокрытой головой.
При виде ее Тутмос вопросительно поднял бровь, а на берегу, молчаливые и неподвижные, их ждали жрецы.
Она ответила ему быстрой улыбкой.
– Я готова, – сказала она.
В сопровождении жрецов она шла к храму по улицам, запруженным людьми, ибо все знали, что должно было произойти сегодня, а поднявшись на крыльцо, остановилась перед дверью, ожидая, когда ее откроют перед ней. Внутри собралась вся городская знать, всем не терпелось взглянуть на внушающую трепет персону, которая при ближайшем рассмотрении оказалась всего лишь побледневшей девушкой с поджатыми губами. Медленно прошагала она сквозь толпу и оказалась наконец перед священным троном. Мгновение царевна смотрела только на него, забыв об окружавших ее людях, охваченная изумлением, ибо из этого камня на заре творения взошло самое первое солнце, и она знала, что стоит на священной земле. Камень был водружен на колонну из чистого золота. Она повернулась к нему спиной, вскинула голову и обвела незнакомые, застывшие в ожидании лица высокомерным взглядом. Легким движением сбросила с себя льняной покров. Вздох пролетел над толпой, точно ветерок над кронами пальм, ибо все ее тело под льняным плащом оказалось покрыто золотом и украшено драгоценными камнями, и только голова была обнажена.
Она пала ниц перед изображением Амона-Ра, чей трон стоял подле священного камня, и воздух тут же наполнился трепетом крыл – это слетались другие боги, невидимые в клубах благовонного дыма. Когда она поднялась, все уже были там: Тот с головой ибиса, Гор со сверкающими птичьими глазами, ее любимая Сехмет и Сет – холодный, свирепый Сет, с посеревшими конечностями, похожий на волка. Все происходящее казалось ей страшно далеким, она едва дышала, но как только Тутмос приблизился к ней и раскрыл свои объятия, она вскинула руки и упала ему на грудь, уткнувшись головой в его могучее плечо. Она знала, что не в Фивах, где состоятся последние пышные торжества, а именно здесь вручает он ей свой последний дар, свой трон, и плакала не стыдясь, а толпа ликовала, и крики звенели под крышей храма у них над головами. Одной рукой Тутмос прижал ее к себе, другую поднял, прося тишины.
