А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том I)
Государь сперва колебался. Общественные настроения его мало трогали. Не хотелось ни отказать Столыпину, ни согласиться. Как всегда в подобных случаях, царь поспешил посоветоваться с другим сановником, в надежде, что второй отговорит последовать совету первого.
Против ожидания далёкий от политики министр двора[367] поддержал настояния временщика. Придумал даже, как проще всего отбыть царю не улыбавшуюся ему монаршую повинность. Одна из заслуженных артисток императорской оперы покидала сцену, и был назначен её прощальный бенефис[368]. Случай казался подходящим для неожиданного появления государя без всякой официальности среди отвыкших его видеть петербуржцев.
Софи приехала в обрез.
Вслед за её каретой к отдельному директорскому входу подкатили ещё только два автомобиля. Из первого выпорхнула в облаке горностаев, кружев, жемчугов и серебряных блёсток её подруга и светская соперница, рано овдовевшая Тата Дорнау. Навстречу второй машине подобострастно метнулись ожидавшие на улице местный полицмейстер и какой-то другой чиновник в мундире.
Опаздывать вдвоём всегда приятнее. Молоденькая вдова обрадовалась при виде Софи и защебетала шаловливо:
– Let us hurry up to see the fun…[369] Но осеклась на полуслове.
С улицы сквозь двойные, обитые войлоком стеклянные двери ворвалась резкая струя холода. В вестибюль неторопливо входил чернобородый мужчина. Низко нахлобученная шапка и штатская шинель с меховыми лацканами придавали ему облик допетровского боярина.
Тата, наклонив к подруге ангелоподобную головку, только успела шепнуть:
– Voici le satrape[370].
Софи подняла глаза. В трёх шагах от неё стоял председатель Совета министров Столыпин. Придворный, красный с золотом, швейцар отряхивал его заиндевевшие бобровые лацканы…
Временщик спокойно, апатично подошёл и молча поздоровался, едва поклонившись в знак приветствия. Красивые черты бледного надменного лица сохраняли каменную неподвижность.
Здороваясь с ним, Софи каждый раз вся холодела на несколько секунд. Правая рука Столыпина после дуэли в юности осталась полупарализованной[371]. Протянутые пальцы неожиданно встречали дряблую ладонь, безжизненно тяжёлую и мягкую, как резиновый пузырь с водой. Это прикосновение бывало неприятно ей до жуткости.
Тата с деланной почтительностью показала веером министру, что уступает ему дорогу:
– Apres vous, Excellence[372].
В капризном жесте было лёгкое озорство хорошенькой женщины, которая ни в ком и ни в чём не нуждается.
Столыпин без улыбки покосился на неё и уронил с высокомерной учтивостью:
– Place aux dames[373].
– Meme pour les demi-dieux?[374] – удивилась Тата тоном мило расшалившегося ребёнка.
Она взяла Софи за талию.
– Eh bien, montons sans scrupules[375].
Министр даже не удостоил их взглядом и равнодушно прошёл в нижнюю угловую директорскую ложу.
Наверху, у министра двора, в просторной аванложе молодых женщин нетерпеливо ждали. Остальные приглашённые были в сборе. Они окружали тщедушную старушку, прикрывавшую костлявые плечи парадной кружевной накидкой, отороченной мехом.
– Excusez nous, baronne[376], – залепетала Тата.
– Vous etes incorrigibles[377], – укоризненно погрозила им престарелая баронесса и заволновалась: – Il est grand temps de prendre place[378].
Мест впереди было много. Все шесть дам свободно разместились рядом в громоздких золочёных креслах. Для мужчин седые капельдинеры[379] подкатили особые стулья на высоких подставках.
Баронесса любезно перегнулась к рослому военному, затянутому в иностранный синий с серебром мундир:
– A a gauche, general, on у voit mieux[380].
– Et pour son Excellence le baron?[381] – заскрипели тяжеловесные берлинские интонации: иностранец был тем свитским генералом германской службы, который по традиции состоял при особе русского царя.
Старушка его успокоила: муж предпочитает кресло в партере, а в ложу зван ещё только один Адашев, сопровождающий государя.
Софи как-то не ожидала видеть Адашева здесь сегодня. Она невольно улыбнулась при мысли о приятном собеседнике.
Принесли бинокли. Все с любопытством стали разглядывать публику.
Обширный зрительный зал был переполнен. Пятна фраков и мундиров оттеняли переливающуюся радугу нарядных женских туалетов. Театр гудел и радостно жужжал, как улей, согретый после долгой стужи весенними лучами.
Музыканты давно были по местам. Оркестр сдержанно, под сурдинку[382], настраивал инструменты. На возвышении, вплотную к суфлёрской будке, томился худощавый хмурый капельмейстер-чех. Он сидел вполоборота на стуле; правая рука в белой перчатке держала наготове палочку, упёртую другим концом в открытую партитуру. Капельмейстер принуждённо перекидывался словами с чернявым вихрастым евреем – первым скрипачом, канифолившим смычок. Но взгляд, сквозь очки, не отрывался от нижней императорской ложи, слева, над контрабасами. Там, под тяжёлым балдахином голубого штофа, поблёскивал тусклой позолотой ряд пустых кресел.
Тётя Ольга сейчас же закивала знакомым в партере.
– Quelle jolie salle ce soir![383]
– Le ban et l'arriere ban de la capitale[384], – подхватила в противоположном конце ряда бойкая на язык Тата.
Начался общий разговор.
Справа, за сценой, хлопнула глухо дверь. Театральный занавес заколыхался.
– Боже, какой сквозняк! – ужаснулась зябкая хозяйка ложи, прижимая к груди спасительную накидку.
Сквозь боковую драпировку, скрывавшую соседнюю часть зрительного зала, донёсся картавый говорок:
– Поберегите себя, дорогая баронесса!
Старушка с любопытством раздвинула тяжёлые шёлковые складки и выглянула. Из первой ложи рядом посыпались усиленные поклоны и улыбки; в ней сидели, жизнерадостно сияя, две расплывшиеся красавицы семитического типа в умопомрачительных бриллиантах. С ними были мужья-банкиры и плотоядно оскаленный Соковников.
Задёргивая щель драпировки, баронесса тщательно проверила, чтобы оттуда не дуло, и пожаловалась:
– Cette haute finance est d'une ostention![385]
– Plus de bijoux que d'education[386], – поморщилась сидевшая рядом тётя Ольга.
– Aussi, quel etalage, – опять игриво вмешалась издали Тата. – On dirait une devanture face au Casino a Monte-Carlo[387].
Сашок выискивал кого-то по ложам бельэтажа. Он опустил бинокль и козырнул мгновенно:
– Bien vite acquis ne se cache jamais[388].
– Язычок! – покачал головой его сосед, плешивый генерал в черкеске.
Хорошенькая Тата закрылась веером и рассмеялась.
Сидевший сзади важный и декоративный князь Жюль следил за ней влюблёнными глазами. Не разобравши, что и почему, он, только сановито расправил баки с глубокомысленным: «М-хм!».
– Вот рамолик[389]! – подмигнула генералу из переднего кресла одутловатая княгиня Lison.
Внезапно капельмейстер выпрямился на стуле, предостерегающе постучал о пюпитр и быстрым взглядом исподлобья окинул музыкантов. Палочка его выжидательно поднялась.
Шум в зале смолк. Все глаза напряжённо впились в глубину слабо освещённой императорской ложи.
Сначала на фоне голубого штофа обозначилась силуэтом худенькая моложавая фигура вдовствующей императрицы. Затем показался профиль государя.
Зазвучали тотчас же начальные аккорды оперы.
Подле царя замелькали светлые женские туалеты и мундиры старших членов царствующего дома. Наверху, в другой ложе, рассаживались холостые великие князья. Оба яруса заполнились. В нижнем на несколько секунд произошла задержка: кому куда сесть.
– Гимн! – точно случайно сорвалось вдруг с райка[390] сиплым пропитым басом.
– Гимн! Гимн!.. – раздалось с разных сторон, всё увереннее и настойчивее перекидываясь по театру.
Часть мужчин в креслах – главным образом офицеры – вскочила с мест, чтобы выбраться в проходы.
Шум и крики всё усиливались. Музыки уже никто не слушал. Мария Фёдоровна, ещё не успевшая присесть, приветливо оглянула зал и сказала что-то сыну. Государь нерешительно провёл рукой по бороде. После краткой заминки он вышел точно нехотя вперёд.
Оркестр приостановился. Весь театр встал. Крики смолкли.
Тётя Ольга осанисто выпрямилась и даже сбросила накидку, мужественно обнажая морщинистую старческую шею. Рыхлая княгиня Lison тоже сделала попытку официально подтянуться; но встав, она украдкой навалилась всем телом на мягкий подлокотник соседнего кресла.
Музыканты шумно поднялись на ноги. Заколыхались громоздкие медные трубы; виолончелисты торопливо заискали упора для инструментов; арфисты неестественно склонились над струнами.
