Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия
Но поначалу в словах рава еще нет никакого духа. Ибо его томит жгучее желание попробовать тот напиток, запахом которого пропитана ночь, и слова застревают от сухости у него во рту. И пока хозяин винодельни раздумывает, налить ли один бокал, только для говорящего, или открыть целую бочку, для всех собравшихся, молодой господин Левинас, с щедростью гостя, который здесь отчасти и хозяин, решает за него — бочку! Маленькую — но бочку! И оказывается, что самое подходящее к случаю вино, как твердят знатоки, находится как раз в том бочонке, на котором сидит сын рава Эльбаза, — не зря, видимо, мальчонку потянуло усесться именно на него. Маленького Эльбаза тут же поднимают с места, а сам бочонок выкатывают в центр зала и ставят так, чтобы можно было нацедить вина для всего святого собрания, не пролив при этом ни единой капли впустую. Первым делом наполняют бокал рава, который громким голосом произносит благословение винограду, а потом наливают судьям и всем тяжущимся. И в то время как первая жена прячет свой глоток за кисеей, вторая жена снимает свою кисею, словно решила отказаться от нее насовсем, и с неожиданной улыбкой, освещающей все ее безукоризненно вылепленное лицо, опустошает первый бокал и ждет второго.
И тогда, только тогда, безо всякого предупреждения и все еще сжимая в руке недопитый бокал, рав Эльбаз начинает свою речь, надеясь, что розовое вино, так мягко скользящее по горлу, смягчит заодно и мысль евреев Виль-Жуиф — которые тем временем молча присоединяются, каждый со своей кружкой, к маленькому пиршеству — и даже, возможно, увлечет ее к новым и неизвестным горизонтам. Ибо если бы рав хотел говорить просто и понятно, пользуясь только известными и общепринятыми выражениями, ему не пришлось бы умножать слова без надобности и он мог бы сказать напрямую: «франкские евреи, какие же вы странные и далекие! Что вас удивляет? И что вы от себя отстраняете? Простите за совет, но раскройте Книгу, святости которой все мы повинуемся, и вы обнаружите там наших великих праотцев, Авраама, Исаака и Иакова, с их двумя, тремя и даже четырьмя женами. А если продолжите, то встанет перед вами Елкана с двумя его женами, и это еще до того, как явятся перед вами наши цари, в сопровождении всех своих многочисленных жен, и самый великий из них, Соломон. Если же вы вздумаете сказать, что, мол, эти древние предки были существами могучими и сильными, которые должны были сами выбирать между злом и добром, то вот вам Книга Второзакония, и в ней, перед самым концом, вы найдете стих, который начинается словами: „Если у кого будут две жены…“ Просто у кого-то. У любого человека. Просто у мужчины, как он есть. Не у праотца, не у героя, не у царя, не у какого-нибудь великого мужа древних времен».
И пока Абулафия думает, как ему перевести последнее предложение, рав быстро приканчивает свой бокал — но не для того, чтобы поставить его, а, напротив, чтобы повторно наполнить, все тем же розовым вином, и затем продолжить безо всякой задержки, чтобы у собравшихся не возникло подозрение, будто он уклоняется от продолжения стиха, где говорится: «одна любимая и одна нелюбимая», якобы опасаясь той путаницы и страха, которые могут послышаться им в этих словах, к которым он и сам еще намерен впоследствии вернуться. Но пока да будет ему дозволено выразить свое негодование тем, что находятся люди, которые берут на себя смелость, да к тому же в таком захолустье, как Париж, провозгласить ретию и отчуждение по отношению к своим собратьям, сынам Израилевым, что показывает лишь, что у них, у этих людей, невежества еще больше, чем высокомерия, и этим своим невежеством они оскорбляют память наших предков — мужчин, а также и женщин.
В эту минуту рав Эльбаз видит краем глаза, что хмурое лицо Бен-Атара слегка разглаживается и его белые зубы сверкают в улыбке, говорящей, что у магрибского купца вновь вспыхнула надежда оправдать свои затраты. Но действительно ли Бен-Атар всего лишь купец? — неожиданно задает себе рав очередной вопрос и тут же повторяет его вслух перед собравшимися, которые замирают в изумлении. Нет, решительно отвечает он сам себе, это не просто купец, который прибыл издалека потребовать удовлетворения за понесенный ущерб. Да и он, рав Эльбаз, тоже никогда не согласился бы отправиться в такую ужасную даль ради простой купеческой ссоры. Ведь в самом деле, если бы Бен-Атаром и впрямь руководила одна лишь страсть к деньгам и наживе, разве пустился бы он в такое трудное и опасное путешествие в погоне за отвергшим его и сбежавшим партнером — ведь он мог с легкостью заменить этого компаньона, за те же деньги, не одним, а двумя, тремя другими, новыми партнерами, которые разнесли бы весть о магрибских товарах не только среди франков и бургундцев, но даже среди фламандцев и саксов? Нет, ему, раву Эльбазу, видится в Бен-Атаре не обычный купец, а человек, лишь нарядившийся купцом. В течение всего их долгого путешествия, все эти ночи на корабельной палубе, он, рав, не переставал изучать этого замечательного человека, но лишь здесь, в Виль-Жуиф, открыл наконец, в чем состоит его истинная суть. Перед вами — любящий мужчина, философ и мудрец любви, пришедший из дальней дали, чтобы во всеуслышание возвестить, что мужчина может иметь двух любимых жен, и притом любимых совершенно одинаково.
И все то время, что Абулафия борется с трудностями перевода этой последней фразы, он не отрывает глаз от двух своих тетушек, старшей и младшей. И не он один — взгляды всех присутствующих тоже поворачиваются в сторону этих двух женщин, одна из которых по-прежнему продолжает стоять во весь рост. И Бен-Атар, сильно смущенный последними словами рава Эльбаза, слегка касается ее рукой, намекая, что ей следует сесть. Но она упрямо продолжает стоять, и, хотя все на миг замирают, пораженные ее ослушанием, ей, кажется, не под силу оторвать взгляд от маленького мускулистого рава, небольшими шажками расхаживающего взад-вперед в свете большого факела, и она не согласна удовлетвориться лишь тем, что будет слышать его глубокий голос, особенно сейчас, когда он переходит к ответу на последние слова госпожи Эстер-Минны.
Ибо вторая жена, уверенно продолжает рав, существует вечно. И даже если ее нет на самом деле, она существует в воображении. И поэтому никакое постановление мудрецов не в силах ее отменить. Но когда она существует только в воображении мужчины, она добра, красива, послушна, умна и приятна, в полном соответствии с требованиями его фантазии, и как бы ни старалась его единственная жена, она никогда не сможет сравняться с воображаемой, и поэтому над единственной женой всегда будут витать раздражение и разочарование. Однако когда вторая жена — не мечта, а реальность во плоти и крови, первая жена обретает возможность померяться с ней силами и, быть может, ее победить или порой смириться, а если захочет — даже полюбить.
Легкая презрительная улыбка появляется на лице госпожи Эстер-Минны, голубые глаза которой все это время неотрывно и строго следят за лицом переводчика, ее молодого супруга, чтобы понять, просто ли он безучастный переводчик сказанного или втайне симпатизирует этим греховным речам. Но рава не только не тревожит улыбка этой умной женщины — напротив, сделав небольшой доверительный шаг в ее сторону, он сам улыбается прямо в ее залившееся краской лицо, которое внезапно кажется ему детским из-за выбившейся из-под плотного чепца непослушной золотой пряди, и упрямо повторяет свои последние слова: да, и даже полюбить. Ибо только вторая жена способна облегчить бесконечную и мучительную страсть мужчины и превратить ее из акта самоутверждения в акт наслаждения.
Но тут уж даже верный переводчик, внезапно испугавшись, в отчаянии простирает руки к оратору, чей витиеватый арабский начинает увлекать его слишком далеко. И рав Эльбаз действительно умолкает, не отрывая взгляда от госпожи Эстер-Минны, лицо которой, раскрасневшееся от душевного волнения, становится все более и более привлекательным, но одновременно, уголком глаз, замечая странный взгляд своего сына, который протолкнулся поближе, чтобы не пропустить ни единого слова отца. И раву вдруг становится неприятно, что маленький мальчик услышит и поймет его речь, и он понимает, что если хочет и далее оставаться верным той клятве, что дал себе нынешним утром на палубе корабля — употребить все силы на защиту двойного, тончайше уравновешенного супружества, за которым он следил в течение сорока дней в океане, — то ему следует сейчас сменить язык и удвоить число переводчиков, иными словами, попросить двух отвергнутых и сидящих без дела переписчиков Торы, чтобы они заменили его отчаявшегося переводчика и с этого момента переводили прямо со святого языка на местный. Ибо раву кажется, что, если он перейдет сейчас с арабского на древний, любимый и забытый евреями язык, это не только удвоит его авторитет в глазах этой маленькой невежественной общины, но и позволит ему исповедаться, наподобие госпожи Эстер-Минны, причем без того, чтобы его мальчик понял сказанное отцом.
